Горящий лабиринт

— Пока что нет, — ответила Медея. — Аполлон сейчас там, где он мне и нужен, готовый к распаду на частицы. Остальные, просто расслабьтесь. Если вы попытаетесь помешать, я скажу Флаттеру и Децибелу убить вас. Потом ваша кровь прольётся в ихор, что испортит чистоту смеси, — она развела руками. — Ну вы понимаете. Испорченный ихор нам не подойдёт. Для этого рецепта мне нужна лишь сущность Аполлона.

Мне не понравилось, что она говорила обо мне, как будто я уже умер и был всего лишь ещё одним ингредиентом, ничуть не важнее, чем жабий глаз или сассафрас.

— Я не распадусь на частицы, — прорычал я.

— О, Лестер, — сказала она. — Именно это ты и сделаешь.

Цепи затянулись ещё сильнее, заставив меня упасть на все четыре конечности. Я не мог понять, как Герофила терпела эту боль так долго. Впрочем, она всё ещё была бессмертной. А я нет.

— Давайте начнём! — воскликнула Медея.

И начала своё заклинание.

Ихор засветился белоснежным светом, обесцвечивая комнату. Под кожей у меня словно завозились крохотные каменные плитки с острыми краями, сдирающие с меня смертную оболочку и перекраивающие меня в некую загадку, среди ответов на которую не было Аполлона. Я закричал и начал что-то лопотать, должно быть, мольбу о пощаде. К счастью для того небольшого достоинства, что у меня осталось, я не смог внятно произнести ни слова.

Краем глаза, в туманных глубинах моих мучений, я смутно осознавал, что мои друзья пятятся назад, напуганные дымом и огнём, извергающимися из трещин в моём теле.

Я не винил их. Что они могли сделать? В тот момент вероятность взорваться у меня была выше, чем у семейного набора гранат для веселья из магазина Макрона, а моя оболочка даже и близко не была такой защищённой от вскрытия.

— Мэг, — сказал Гроувер, возясь со своей свирелью, — я собираюсь сыграть песню о природе. Посмотрим, смогу ли я прервать это заклинание или, возможно, позвать помощь.

Мэг сжала свои клинки.

— При такой жаре? Под землёй?

— Природа — это всё, что у нас есть! — ответил он. — Прикрой меня!

Он начал играть. Мэг стояла наготове, подняв свои мечи. Даже Герофила помогала: стиснула кулаки, готовая показать пандаи, как сивиллы разбирались с отморозками когда-то в Эритрее.

Пандаи, похоже, не знали, как реагировать. Они сморщились от звука свирели, обернув головы ушами, как тюрбанами, но не атаковали. Медея велела им не делать этого. Мелодия Гроувера звучала неуверенно, и они явно испытывали то же самое по поводу того, считать ли её актом агрессии.

Я тем временем пытался противиться тому, чтобы меня свежевали, пока ничего не останется. Каждая кроха моей силы воли инстинктивно пыталась удержать меня в целости. Я был Аполлоном, не так ли? Я… я был прекрасен, и люди любили меня. Я был нужен миру!

Чары Медеи подрывали мою решимость. Её древние колхидские слова пробивались в мой разум. Кому нужны эти старые боги? Кого волнует Аполлон? Калигула куда интереснее! Он лучше подходит этому современному миру. Он соответствует ему. Я нет. Почему бы мне просто не исчезнуть? Тогда я был бы в покое.

Боль — интересная вещь. Ты думаешь, что достиг своего предела и просто не можешь чувствовать себя более вымученным. Затем ты открываешь, что возможен и новый уровень агонии. И ещё один. Каменные плитки под моей кожей резали мою плоть, рвали её, перемещались, и по всему моему жалкому смертному телу разгорались солнечными вспышками огни, прожигавшие дешёвый арктический камуфляж по скидке из магазина Макрона. Я забыл, кто я такой и зачем сражался за то, чтобы остаться в живых. Я так сильно хотел сдаться, просто для того, чтобы боль прекратилась.

Затем Гроувер поймал нужный ритм. Его ноты стали увереннее и живее, темп — стабильнее. Он играл неистовую, отчаянную джигу — похожую на ту, что сатиры исполняли весной на лугах Древней Греции в надежде побудить дриад выйти танцевать с ними среди полевых цветов.

Песня безнадёжно не подходила этому огненному подземелью кроссвордов. Ни один дух природы не мог услышать её. Ни одна дриада не пришла бы танцевать с нами. Тем не менее музыка притупила мою боль. Она снизила температуру, словно холодное полотенце, положенное на мой разгорячённый лоб.

Заклинание Медеи ослабло. Она нахмурилась, посмотрев на Гроувера.

— Серьёзно? Ты собираешься прекратить это, или мне тебя заставить?

Гроувер заиграл ещё более неистово. Это был сигнал бедствия природе, эхом раздававшийся по всей комнате, заставляя коридоры отражать звук, словно трубы церковного органа.

Внезапно к нему присоединилась Мэг, запевшая бессмыслицу с ужасающим отсутствием попадания в ноты.

— Эй, как насчёт этого, природа? Мы любим эти растения. Спускайтесь сюда, дриады, и, эм, растите и… убейте эту волшебницу и остальных.

Герофила, которая когда-то обладала чудесным голосом и с рождения пела пророчества, сейчас с горечью смотрела на Мэг. Благодаря выдержке, словно у святой, она не ударила Мэг в лицо.

Медея вздохнула.

— Ладно, на этом всё. Мэг, извини. Я уверена, Нерон простит меня за то, что я убью тебя, когда я объясню, как ужасно ты пела. Флаттер, Децибел… заставьте их замолчать.