Горят огни

— Как же удачно все в итоге сложилось, Саш, — зажмурившись от солнца, улыбнулась мама. Папу звали Алекс, Александр, но она упорно на русский манер звала его Сашей. — Но я все равно волнуюсь, — дальше они с папой стали обсуждать что-то деловое, но я не особо слушала. В конце мама с примирительной улыбкой добавила: — Ладно, ты прав: здесь мы в безопасности.

Вдруг из-за поворота на встречную полосу выскочил грузовик.

— Папа, осторожно! — мой вопль слышала, наверное, вся округа. Уворачиваться было некуда. Все происходит так быстро, что я ничего не понимаю.

В зеркале заднего вида — испуганные глаза мамы и ее сосредоточенный шепот, почему-то на русском:

— Они нас нашли.

Кто нашли, зачем? Я не успела подумать или спросить. Голову заполнил страшный громкий треск. Я помню только жуткий, нечеловеческий крик — чей? — и то, что было очень больно — больше ничего. Все проваливалось в пустоту.

* * *

— Снегирева, ты в порядке? Что-то произошло? — обеспокоенно спросил классный.

Конечно же, не в порядке. Я с трудом проглотила комок в горле. Панические атаки по ночам еще и не думали уходить, а тут мне предлагают добровольно сесть в машину? Ну же, трусиха, давай, все равно тебе здесь никто не поможет. Кто бы тебя ни поддерживал, только ты сама сможешь себе помочь, со своими страхами надо бороться, или останешься их заложником на всю оставшуюся жизнь. Или так до самой смерти и будешь шарахаться? Мне было страшно. Два месяца назад мои родители погибли, а я сама чудом выжила после той аварии. Какие тут, к черту, порядки?

— Да нет, ничего, все… Все нормально, — с трудом выдавила я и, сделав глубокий вдох, села в машину, незаметно закидывая в рот новую таблетку успокоительного.

На пару часов мы застряли в пробке, и, поняв это, Костик от досады с силой саданул по рулю. Я не была удивлена: о российских дорогах и московских пробках ходили легенды. От скуки я стала рассматривать ту часть города, которая была видна из окна: это помогало избавиться от то и дело подкатывающей панической атаки. Успокоительные уже не действовали так хорошо, и даже дополнительная таблетка — или я выпила даже больше? — помогла всего лишь ненадолго. Разговаривать с учителем, который вне школьных стен становился придурочным другом моего придурочного брата, не хотелось.

Все говорят: Москва, Москва, а что они тут такого нашли? Я не наблюдала ничего особенного: скучно, одиноко и пусто. Страшно. Почему-то родители с неохотой приезжали сюда, и по словам Тали, я была здесь всего пару раз за последние шестнадцать лет: нам тогда было по шесть и по тринадцать, но я, конечно же, этих поездок не помнила. После выписки из больницы, в которой я после катастрофы пробыла почти два месяца, в моей медкарте закрепилась запись: «диссоциативная амнезия». То есть у меня сохранились универсальные знания, такие как «дважды два — четыре», «как испечь любимый мамин пирог» и тому подобное. Но я не помнила ни момента из своей жизни, вообще. За два месяца после я вспомнила только обрывок последнего дня, тот самый, который «за секунду до» — почти сразу, как очнулась спустя трое суток после той трижды клятой аварии.

Говорили, что это пройдет. Говорили, что когда-нибудь я проснусь и все-все буду помнить, абсолютно все. Дни шли, а я так ничего и не вспоминала, зато день аварии я по секундам проживала заново каждую ночь. Напрасно в Лондоне ко мне в больницу заходили школьные друзья и теперь уже бывший парень, напрасно Таля и Ник рассказывали мне всю мою жизнь, созваниваясь со мной по скайпу — моя память была стерильна, и я все так же ничего не помнила, не считая того самого дня. Я жадно запоминала все, что говорила мне Талина — так я могла хоть как-то восстановить в голове хронологию своей жизни — но сама так ничего и не вспомнила.