Горят огни

Даже после спасительной таблетки, двух чашек кофе и восхитительного омлета, приготовленного Талей, я всё равно не пришла в себя. Причитая почти как бабушка, сестра чуть ли не силой потащила меня в ванную и загнала под холодный душ, который помог едва ли больше завтрака, заставила умыться и заявила, что теперь уж точно приведет меня в порядок. Я не могла понять, какой порядок вообще может быть в сложившейся ситуации, поэтому мне нечего было возразить подруге, с довольным видом потирающей руки.

Она что-то делала с моими волосами, укладывала их, потом решила меня накрасить — «обязательно с красной помадой, родная» — и даже распотрошила пакеты с купленной вчера одеждой, без конца тараторя, что к парню нужно ехать красивой, даже если ты едешь к нему в больницу. Заверив меня, что в своем естественном виде я не вызову доверия врачей, сестра заставила меня надеть ее парадные черные джинсы, напялила на меня какой-то шелковый топ и силой впихнула в красные замшевые лодочки, своим цветом так напоминающие кровь.

На пороге больницы я нервно переминалась с ноги на ногу, прямо как перед кабинетом английского, не зная, что меня ждет за дверью, и топталась бы в такой нерешительности еще долго, если бы подруга не протащила меня за руку в холл. Взглянув на нее, я поняла, что в таком виде и с ее настроем перед нами точно будут открыты все двери, но прямо перед лестницей нас окликнула дежурная. Выдавив из себя нужные фамилию, имя, отчество и год рождения, я с надеждой посмотрела на медсестру, но та сухо заявила, что к больным пускают только ближайших родственников: родителей, детей, супругов. Конечно же, я не входила ни в одну из этих категорий, но Талина с завидным упорством продолжала доказывать медсестре, что я невеста — какая из меня, к черту, невеста? — Жилинского Константина Леонидовича, и что мне жизненно необходимо попасть к нему.

В самый разгар спора подруга аккуратно пихнула меня в бок и стала потихоньку подталкивать к себе за спину. Поняв ее намеки, я спешно ретировалась на лестницу, моля все высшие силы о том, чтобы дежурная не заметила мое исчезновение так скоро. Кажется, она упоминала, что Костя в реанимации, хотя я и сама могла бы догадаться: ночью я пересматривала повтор новостей, видела кадры с места аварии, и вряд ли после такого Костю поместили бы в обычную палату.

Пробраться на нужный этаж реанимации мне удалось незамеченной, но через пару метров от лестницы меня окликнули. Я замерла, глупо надеясь, что пока я не двигаюсь — меня не видно, как в старой детской игре. Нет, бояться глупо. Собрав всю волю в кулак, я развернулась: меня звала медсестра. Пришлось уже мне самой повторять, к кому я направляюсь, и для убедительности мне не помешало бы знать палату, но я надеялась найти ее по ходу дела. Добавила, что дежурная меня пропустила, но застукавшая меня медсестра только принялась объяснять, что в палату реанимации всё равно нельзя пройти, однако, заметив, видимо, мое состояние, шепнула, что нужный мне человек в коме, и о моем визите не узнает даже если я и правда зайду к нему.

Плохо соображая, что делаю, я открыла сумочку — ее мне тоже впихнула Таля — и незаметно выудила из кошелька тысячу рублей. Сделав вид, что поправляю рукав бежевого жакета, аккуратно затолкала купюру в карман медсестринского халата.

— Одиннадцатая.

— Спасибо, — выдохнула я и поспешила к двери в нужным номером.

Больничная палата встретила меня режущей глаза неестественной белизной. Белые пол, потолок, стены, кровать и даже тумбочка, непонятно зачем понадобившаяся здесь. Какие-то непонятные аппараты, мониторы, трубки и заполняющий всё пространство, проникающий глубоко под кожу писк. Говорят, что определенные звуковые частоты могут воздействовать на организм, и теперь я лично в этом убедилась: частота этого писка норовила вызвать у меня рвотный рефлекс, хотя это вполне объяснимо. Не прошло и года, как я сама лежала в палате вроде этой, и наверное, мой мозг еще тогда возненавидел звуки, исходящие от медицинской техники. Я не могла найти в себе силы идти дальше, ведь еще шаг, и я увижу его. Должна ли я это видеть?

Стало настолько страшно, что я непроизвольно шагнула к больничной койке, будто кто-то со спины нарочно подтолкнул меня вперед: иначе объяснить, откуда у меня взялись силы на этот маленький, но такой важный шаг, я не могла.

От увиденного мое сердце сжалось. Так ужасно видеть любимого человека, пусть и до невозможности хренового, но любимого, без каких-либо признаков жизни, всего в непонятных трубках и бинтах. Костя был красивым даже сейчас, и если бы не вся абсурдность происходящего, я бы им залюбовалась, но так некстати появившийся комок в горле вызывал желание отвернуться где-то на уровне инстинктов.