Горит свеча в моей памяти

— Мама велела вас спросить… — Он рассмеялся, и вместе со смехом исчезла его стеснительность, отчужденность, вернулась речь. — Дядя, мама велела вас спросить: вы еврей?

Ошеломленный таким вопросом, я, еще ничего не понимая, ответил:

— Еврей.

Еще больше меня ошеломили дальнейшие слова мальчика. Как же могло быть иначе, если говорил он на идише. Не скажу, что слова прямо выскальзывали у него изо рта. Порой они ему давались нелегко. Но мы понимали друг друга. Еще как понимали.

Малашкин стоял, сожалея, что мы говорим на непонятном ему языке. О том, что я еврей, он знал. Но то, что у нас тоже есть свой язык, этого он, видно, не мог себе представить. В тот же вечер он мне сказал:

— Мой учитель, письма которого я тебе давал читать, тоже еврей, но чтобы он с кем-нибудь говорил так, как ты с этим мальчиком, такого я не помню. Я знал еще несколько евреев, все они говорили только по-русски.

— С кем? — спросил я его.

— Что значит, «с кем»? Со мной, с моей матерью.

Честно говоря, зайти к той женщине, которая интересовалась, еврей ли я, мне хотелось, когда я буду один. Удалось это несколько дней спустя. Все выглядело очень естественно. Встреча произошла в субботу, но, понятно, не потому, что Бог создал мир за шесть дней, и в седьмой отдыхал. Мы отдыхали тогда один день в неделю — в воскресенье. Накануне нам разрешалось возвращаться в училище позже. Павел в эти часы был как раз занят: пошел на свидание.

Еврейский островок, или Испорченный Пейсах

На боковой улочке стоял одноэтажный глинобитный домик. Еще до того, как я переступил его порог, до меня донеслись давние домашние запахи. Даже почудилось, что пахнет чолнтом[78]. Хозяйка, Сора, как она представилась, женщина лет сорока пяти, встретила меня приятной улыбкой.

Ее младший сын, симпатичный мальчик, с которым я уже был знаком («Файвл, — добродушно крикнула ему мать, — дай слово сказать!»), протянул мне тетрадь и спросил, видел ли я когда-нибудь, как пишут справа налево. Пока мама занята на кухне, ему хочется похвастаться. Уже третий год дедушка учит его читать и писать, так что он мне сейчас покажет, что умеет. И я услышал:

— В еврейском языке двадцать две буквы. — Чтобы их перечислить, ему приходится подглядывать в тетрадь, но он продолжает тоном знатока: — Буква «алеф» означает два звука — «а» и «о». Чтобы отличить один от другого, «алеф» подчеркивают либо «пасехом», либо «комецом»[79]. Например: дер зак, ди зок[80].

Мне захотелось поступить так же, как делал мой ребе[81] в подобных случаях: ущипнуть Файвеле за щечку, но вошел его дедушка, и щипок в щеку парнишке достался не от меня. Так было принято отмечать прилежание ученика. Дедушка как дедушка, но с живыми, очень яркими глазами на худом лице, которое не выглядело усталым от прожитых лет. Уже в начале нашего разговора, который мы вели на простом еврейском языке, я заметил в его речи типично литвацкий акцент[82].

Исроэл Марголис, так звали отца Соры и дедушку Файвла, рассказал мне вот что:

— Во время Первой мировой войны царь Николай Второй без всяких «почему» и «за что» выслал из прифронтовой полосы тысячи евреев[83]. Мы тогда жили в Литве. Русским пришлось отступать, так надо же было выискать виновника. Для нашей семьи это было время странствий и скитаний по российской глубинке. Наконец мы оказались в Саратове. Большой, красивый город, но там нам пришлось пережить многое. И вот мы уже четыре года отлучены от еврейского мира. Я надеюсь, что моя дочь и внук еще вернутся в Литву. При первой же возможности уехать мы тут не задержимся. И здесь, в таком окружении, живем своей жизнью, соблюдаем все традиции, которые достались нам от наших родителей, от дедушек и бабушек.

Затем Исроэл спросил меня:

— Вас не удивило, что не я, не Сора, а именно Файвка спросил вас: еврей ли вы?

Ответа он не ждал и сразу сам все объяснил:

— Год тому назад, тоже в канун Пейсаха, мы хотели пригласить кого-нибудь из ваших ребят, которые здесь без родителей, без родных. Мы уже давно заметили одного молодого человека, одетого почти как вы, на вид явного еврея. Он каждый день проходил мимо нашего дома. Однажды Сора его остановила и спросила так же, как Файвка спросил вас. Надо было видеть, как он обиделся, разозлился. Ничего себе, его фамилия Нечипоренко, а его посмели принять за еврея.

В том, что Исроэл когда-нибудь носил атласную капоту и бархатную ермолку[84] можно было, пожалуй, усомниться. Но в том, что суббота для него всегда была праздником и он ее отмечал так же, как мой отец, я был уверен. Суббота, уверял мой отец — одна из основ еврейской религии. А Исроэл чтил соблюдение субботы больше всех других заповедей. В новых жизненных условиях, на чужбине, далеко от еврейских центров, он следовал всем законам еврейства, воспринятым в Вильне. Из Саратова им пришлось уехать, потому что там старик преподавал детям не только идиш, но и иврит, а это было строго запрещено[85]. Но и здесь, в Балашове, его дом был островком еврейского света.