Горит свеча в моей памяти

Из прослушанного в харьковском еврейском рабочем клубе доклада я знал, что наш идиш по продолжительности жизни превосходит все другие разговорные языки, которые были у евреев. Еще я знал, что 38 лет тому назад, в 1897 году, перепись населения показала, что в России свыше 97 % всего еврейского населения (5 миллионов 215 тысяч человек) считает идиш своим родным языком. Но в 1926 году уже только 72 % евреев указали, что их родной язык идиш. Правда, Литва, Бессарабия, Западная Украина и Латвия тогда еще не принадлежали Советскому Союзу. Но языковая ассимиляция в Советском Союзе нарастала.

И вот я слышу от Марголиса:

— Во всем мире есть только одна страна, где все евреи говорят на идише — это Литва. Многие из нас знают литовский, русский, польский, немецкий, но идиш перевешивает.

Для него это было важно, его тянуло на родину. Он был из тех, кто считал, что равнодушие к родному языку означает равнодушие к прошлому и даже к будущему своего народа.

Кажется, уже и так ясно, я мог бы и не напоминать, что Марголисы меня пригласили на сейдер и чтение Агоды в пасхальную ночь. Праздник должен был наступить через неделю. Мне оставалось только искренне поблагодарить их за приглашение. Сора спросила:

— Чтобы прийти к нам, вы должны у кого-нибудь спросить разрешения?

Недолго думая, будто надо мной нет никакого начальства и я собираюсь отмечать не день, когда мы, евреи, были вызволены из египетского плена, а, скажем, день Великой Октябрьской революции, я ответил:

— У Павла, моего друга. Он тоже захочет пойти со мной.

— Пожалуйста, но, может быть, в другой день. Понимаете, пойди объясни нееврею, как евреи прошли по дну расступившегося моря, почему нельзя иметь хомец и кому этот хомец продается[86]. Растолкуй, почему в эту ночь надо выпить четыре бокала вина и зачем мацу разламывают пополам, а одну половину прячут для афикеймена[87]. Мы празднуем свой Пейсах, а у христианского мира есть своя христианская Пасха.

Похоже, сказав про Павла, что он тоже захочет пойти со мной, я сглупил. Все, что Сора только что высказала, словно напоминая, я должен был сам понимать. Малашкину я все как-нибудь объясню, так что мы и впредь останемся добрыми друзьями. Другое дело, как я смогу прийти на сейдер и сидеть до поздней ночи без разрешения? К кому мне обратиться? Этот вопрос, казалось, повис в воздухе, но тут заговорил Исроэл. Он стоял под висевшей на стене картиной, на которой был изображен молящийся еврей в накинутом на голову талесе[88]. Исроэл обратился ко мне:

— Не вы первый меня спрашиваете, можно ли нееврея пригласить на пасхальный сейдер. Об этом немало толковали и писали. Поступайте, как считаете нужным, но только приходите. — И затем, обратившись к Соре, добавил: — Реб Менаше, который жил в третьем доме от нас, был знатоком Торы, но нееврейская прислуга сидела у него за столом на всех праздниках.

Прощаясь, я уже знал, что содержит семью (еще двое сыновей учатся в Саратове) Сора, портниха, к которой непросто попасть. Я объявил, что приду один, и Сора меня заверила, что увольнительной она меня обеспечит. Заметив мое удивление, она объяснила, что жены моих начальников — ее клиентки. Она обратится к жене самого главного, которая готова сделать для нее все.

Однако окончательный ответ был такой: «Сора, дорогая, любимая, о чем бы вы ни попросили, будет исполнено, но разрешить курсанту присутствовать на религиозном празднике никто не может. Мой муж говорит, что это уже политический вопрос».

Восемь дней, начиная с пятнадцатого дня месяца нисана[89] я даже близко не подходил к дому Исроэла Марголиса. Попытаться ослушаться? Я бы подверг себя реальной опасности. Тогда тоже были настоящие герои, пусть единицы, но были. Я, как вы понимаете, к ним не принадлежал. Следовал за временем. Впереди у меня было еще очень много омраченных праздников.

Мой отец рассказывает [90]

Домой отец вернулся очень ослабевшим. Это было на шестой день. Из него, обычно молчаливого, выпирало наболевшее. Тянуло поделиться хотя бы со своими. Все еще напуганный, он рассказал:

— Привезли в тюрьму в Кировограде и загнали в камеру, которая и так уже была переполнена. Заключенные сначала просили, затем требовали, чтобы мы поделились с ними едой. Оказывается, бедных евреев не любят еще больше, чем богатых. Сокамерники знали, за что нас посадили. Похоже, мы были не первой такой партией. Но такое даже понять было трудно. Пережили ночь. А рано утром меня вызвали к следователю.

Он заглянул в бумагу, больше чем наполовину заслоненную фанеркой, а я стоял столбом. Наконец он, молодой, стройный, поднялся со своей табуретки, закурил папиросу, посмотрел на меня и велел сесть. Объяснил, что все зависит от меня самого. Буду вести себя хорошо — еще сегодня окажусь на свободе. Возможно, даже у себя дома. Протокол, говорит он мне, он будет вести сам, а я подпишу по-русски. Отвечать могу по-еврейски. В переводчике он не нуждается. Кто я, что я, мой возраст, где мы живем, все это он записал, не спрашивая у меня.