Горицвет

Но как ни пыталась Малиновка, так свою песенку и не смогла спеть: забыла. Запоет — вроде свое, а прислушаешься — чужое.

И сказали тогда птицы:

   — Э, да ты, оказывается, только пересмешничать умеешь, чужое на иной лад переиначивать, своего-то у тебя нет ничего.

И все в лесу стали звать с той поры Малиновку Пересмешницей. Так Малиновка потеряла свою песенку, а с ней и доброе имя.

ВИЛЯЙ

Жил у бабушки Агафьи пес Виляй. Давно жил, а до сих пор его в селе помнят. Правда, Виляем его только дразнили, имя у него было другое, а какое—забыли все. Виляем его прозвали, когда он еще кутенком был. Стоило, бывало, кому-нибудь остановиться возле него, как уж он хвостиком начинал повиливать.

   — Трусишь? — спрашивали его братья.

   — Нет, — отвечал он.

   — А чего ж хвостом виляешь?

   — Да это, чтобы видели все, что я — живой.

Так было, пока он кутенком был, но и когда подрос, таким же остался. Стоило, бывало, кому-нибудь глянуть на него построже, и уж он начинал изгибаться, поскуливать, хвостом вилять.

   — Трусишь? — спрашивали его соседские собаки.

   — Нет, — отвечал он.

   — А чего же перед каждым прохожим гнешься и хвостом виляешь?

   — Да это, чтобы видели они, что молодой я, и у меня все в движении.

И когда старичком стай, все таким же остался. Бывало, кого ни увидит, тому и кланяется, перед тем и виляет хвостом.

   — Трусишь? — спрашивали его старые уважаемые на селе псы.

   — Нет, — отвечал он.

   — А чего ж хвостом виляешь?

   — Да это, чтобы видели все,, что хоть и стар я, а гибок, вон как хвост гнется.

, И смеялись над ним щенки при встрече, кричали;

   — Дедушка Виляй, хвостом повиляй.

И он не обижался. Говорил:

   — Какие вы шутники.

Давно уж он помер, а его все еще помнят. Правда, настоящее имя давно забыли, а вот что он Виляем был — помнят.

НЕУЖИВЧИВАЯ СОСЕДКА

Встретил Кобчик Сороку в лесу. Смотрит: какая- то не такая она — под глазами сине, в глазах темно Вся встопорщенная, и хвост в сторону отогнут.

   — Что с тобой? — спрашивает.

А Сорока ему и отвечает:

   — Филин беду на мое гнездо накликал. Жили мы рядом. Ночью все спят, а он летает и ухает. Услышали его крик ребятишки, пришли утром и разорили мое гнездо.

   — Смотри-ка, — удивился Кобчик. — Ас виду он вроде птица серьезная.

   — Вид всякий принять можно. И серьезный тоже, — сказала Сорока.

И стала рассказывать:

   — Высунулась я утром из гнезда, а они идут по просеке. Филин как увидел их, так и задвинулся поглубже в дупло, а я закричала: «Проходите мимо, ребята». Но мимо они не пошли. Свернули к моей березе, и нет у меня больше гнезда.

И заплакала. Жалко Кобчику ее стало. Сказал он:

   — Не ожидал я от Филина такого... Ну вот что, нечего тебе слезы лить. Возле меня сосна свободная есть. Строй на ней гнездо и живи. Я не Филин. Я по ночам крепко сплю. Возле меня тебе будет спокойно.

Так Сорока и сделала: по соседству с Кобчиком гнездо свила, положила в него пять рябеньких яичек и села сорочат высиживать.

Сорока сидит, и Кобчик сидит. А один раз высунулся он из гнезда и видит: летит к нему Сорока и уже издали крыльями машет:

   — А, так ты только притворялся хорошим соседом! Филина хаял, а сам еще хуже него оказался. И не стыдно тебе? Навел на мое гнездо ребятишек и, посиживаешь. Не отказывайся, я видела, я все поняла. Я кричала: «Проходите мимо, ребята», а ты сидел и смотрел в мою сторону. Поглядели ребятишки, куда ты смотришь, и разорили мое гнездо.

   — Что ты! — опешил Кобчик, — я даже словом не обмолвился. Сижу, дрожу, как бы, они меня не увидели. Надо было и тебе молчать.

   — А, навел на мое гнездо ребятишек, да на меня же и сваливаешь! Хорош, а еще Филина хаял.

Наговорила Сорока Кобчику ворох неприятностей разных и улетела. Новое гнездо себе свила. Сидит, со- рочат высиживает. Слышит как-то: идет кто-то мимо. Высунулась — ребятишки. Закричала, запрыгала на гнезде:

   — Проходите мимо, ребята, проходите мимо!

Но ребята мимо не пошли. Свернули на ее голос, и не стало опять у Сороки гнезда. Сидит она на березе, слезы в два ручья льет, приговаривает:

   — И кому же мое гнездо помешать могло...

Стала вспоминать и вспомнила: когда проходили

мимо ребятишки, Ворона у просеки на дубу сидела и, раскрыв клюв, глядела в небо. И все понятно стало Сороке: это она мальчишкам знак подавала — ищите, дескать. Стали они искать и нашли.

И полетела Сорока к Вороне.

   — Совести, — кричит, — у тебя, Ворона, нет. Навела на мое гнездо мальчишек.

   — Чего еще выдумала? — насупилась Ворона. — Стану я с твоим гнездом связываться. Мне и со своим хлопот хватает.

   — Ты! Ты! — кричит Сорока. — Я видела: ты сидела, большая, серая.

Но отодвинула ее Ворона крылом в сторону:

   — Отстань, чего пристала. Долбану в переносицу и полетишь с дуба.

   — Карга ты серая! — обругала ее Сорока и улетела в глубь рощи. Теперь она возле Совы гнездо вьет. И Сова, говорят, собирается перебраться жить в другое место.

— А то, — говорит, — выдаст Сорока опять сама свое гнездо, а бранить за него меня будет. А зачем мне это надо?

ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ