Горицвет (СИ)

— А я так думаю, никакой разницы между вашим благородным порывом к освобождению от долговой кабалы и моим грубым стяжательством не существует. За исключением массштаба денежных рисков. Правда, в отличие от вас, я не придумываю себе оправданий. А посему, можете не сомневаться — я заполучу сполна все двести десятин вашей худой землицы с сосновым лесом в придачу через посредство Земельного банка и не испытаю при этом ни малейшего укола совести. К тому же, ваш сегодняшний проигрыш говорит мне, что судьба на моей стороне. А, если вы помните, я слепо на нее полагаюсь. Так что не обессудьте. Срок по вашему платежу, насколько я понимаю, истекает в понедельник. То есть завтра, потому что сейчас половина четвертого прелестного воскресного утра. Видите сами, у вас, моя дорогая, остается совсем немного времени, чтобы еще раз выиграть миллионы.

Жекки услышала, как он опять негромко засмеялся. Ей вспомнился браунинг, который он выбил у нее из рук, и пожалела, что не вытребовала его обратно, как только очнулась.

«Надо же быть такой бессердечной скотиной, да еще пытаться представить, что и я ничуть не лучше». У нее уже вертелась на языке такая или подобная фраза, готовая вылететь в направлении Грега взамен несуществующей пули, но она вдруг почувствовала, что не в состоянии сейчас ни говоррить, ни думать ни о чем, кроме ожидающей ее неизбежной сокрушительной утраты.

— Получается, Волчий лог уйдет полностью, как и дальний выгон, — произнесла она, попав во власть этой горестной неизбежности, не замечая, что говорит отнюдь не про себя, и не шепотом. — А пятьдесят десятин, что я отвела под лен в позапрошлом году? Тогда они дали сказочный урожай, а Мягкий луг? Где я буду пасти свое стадо? Мужики затребуют с меня какие-нибудь баснословные деньги за выпасы. Значит, придется забить лишних коров. Про лес даже думать страшно. Эти стервятники и покупают его лишь за тем, чтобы пустить под топор.

— Стервятники, — услышала она где-то вблизи и отпрянула. — Как это мило, дорогая моя Жекки. И, в общем-то, должен признаться, не дадеко от истины.

Грег снова подсел к ней вплтную. Взглянув на него, она ожидала увидеть холодную насмешку, и сильно встревожилась, когда в неподвижной темноте его глаз снова промелькнуло какое-то притягательное и сильное свечение.

— Не понимаю, как вы можете так спокойно признаваться мне в этом, — сказала она, попробовав отодвинуться. — По-моему, это просто гадко.

XLIX

— О, да, — подтвердил Грег, порывисто придвигаясь к ней. Его голос зазвучал лениво и мягко. — И вот отчего я с некоторым волнением подступаю к признанию. Дело в том, что я тоже не понимаю. Жекки, моя дорогая, глядя на вас, я решительно не понимаю, как вы можете не замечать трех очевидных вещей. Во-первых, бессмысленности всех ваших ухищрений по спасению уже бесполезной земли. Во-вторых, обреченности вашего драгоценного Аболешева. И, в-третьих… или, вернее, во-первых…

Грег наклонился так близко к ее лицу, что Жекки почувствовала на щеке легкое касание ворса его усов. На какое-то мгновение в ее сознании погасли все впечатления, все, кроме одного. В полном смятении она слышала в себе лишь одну, бившуюся вместе с сердцем, фразу об «обреченности» Аболешева. Это выражение полоснуло ее по сердцу, как острый нож. Было непонятно, что хотел сказать этим Грег, но Жекки почему-то почувствовала, как где-то в самом темном подполье ее души сразу же зашевелилось спрятанное там болезненно горькое ощущение. Настолько болезненое, что, пробудившись, подобно огненному смерчу выжигло вокруг себя все прочие чувства. Когда же включилось сознание, Жекки уже не могла слушать Грега без напряженного ожидания. На какое-то время для нее перестало существовать все, кроме ожидания. Кроме надежды услышать ответ на главный вопрос: что он знает про Аболешева? Случайно или нет у него вырвалось слово «обреченность» и, если нет, то что он имел в виду?

Но, как выяснилось, Грег вовсе не думал говорить об Аболешеве. Он уходил от этой темы все дальше, и дальше, а Жекки волей-неволей продолжала его слушать все с тем же томительным ожиданием, не отдавая себе отчет в том, какое впечатление производит жадная напряженность в ее взгляде, каким горячечным блеском отражается она в пылающих черных глазах Грега.

— Неужели вы этого не видите? — вкрадчиво проронил он. — Не замечаете, что меня влечет к вам неудержимо… Боюсь, это влечение, тот самый род недуга, воспетый поэтами. И я не могу ничего поделать… Да, вот хотел посоветоваться с вашим, деверем или шурином, господином Коробейниковым. Добрейшей души человек, но в наказание за идейную чуждость, рекомендовал мне пить касторку. Увы, увы… может быть, вы что-нибудь посоветуете? Бром, хинин, грязевые ванны? Я уверен — только вы, дорогая моя, вы одна способны меня вылечить. Иначе я погиб. Я не привык иметь дело с тем, что сильнее меня.