Горицвет (СИ)

Обнаружив признаки измененного сознания у Эрингора, эверы («мудрецы») из Центра исследования тогда же пришли к мысли о вполне близкой необходимости остановить эксперимент, как бы тяжело и даже губительно это не сказалось на всей научной работе. Жизнь тавра, была, само собой, выше любых самых амбициозных и перспективных замыслов. Но теперь уже сам Эрингор превратился чуть ли не в единственную движущую силу исследования. На ближайшем Совете Тавриона он выступил с категорическими возражениями против остановки эксперимента, высказав при этом ровно те же аргументы, которые совсем недавно высказывали руководителя Центра исследований, когда им приходилось обосновывать различные варианты реабилитации Командора. Поддавшись его убежденности, Совет и Центр пошли на попятную. Наместник Небесной Розы, как всегда сопровождаемый верным Верзевелом, вернулся в Открытую Страну. Эксперимент продолжился. А потом все повторилось.

Рэй Эрингор едва перемогал себя, когда в очередной раз был выведен через тоннель. Верзевел втайне от всех предполагал самое худшее. То, что в Центре назвали очеловечиванием, свершалось у него на глазах при его непосредственном участии, и никто и ничто, как ему думалось, уже не мог остановить это противоестественное обращение. Как-то в редкую минуту откровенности Командор прямо, по-дружески сказал своему гарду: «Видишь, Вер (так он уменьшительно и чуть иронично называл ближнего рыцаря) скоро для меня нигде не будет места.

Здесь я тоскую по синиве Тавриона, там — изнемогаю от синевы и хочу только одного: вдоволь напиться воды из никольского колодца. Как быть? Я разорван».

Верезевел только вздыхал. Он-то хорошо знал, какой такой обжигающей прелестью и из каких недр был отравлен Наместник. Мог ли он высказать свои догадки эверам? Конечно, но что это изменило бы? Кто и каким образом мог бы остановить очеловечивание? Кто бы из благородных тавриеров посмел удержать Эрингора, поддавшись соблазну благого насилия? В отношении тавра применить что-либо подобное было немыслимо. Верзевел знал это, молчал и впадал в уныние.

Однако, тяжкие приступы тоски, подобные тем, что все чаще испытывал Рэй Эрингор, оставались ему неведомы. Хотя иногда, и он, закрыв глаза и лежа ничком в душной комнате на потертом диване и слушая, как редкий дождик стучит в запотевшие стекла, видел себя среди безбрежно млеющей синей равнины, огромной и светлой, как сам Таврион. Он слышал расходящиеся вокруг себя гулкие потоки воздуха и ощущал не с чем не сравнимую радость безмятежного полета сквозь эту встречную легкую синь, сквозь набегающие белоснежные наплывы перистых облаков, чувствуя всю неукротимую телесную полноту таврской силы, видя под собой кроткую изумрудную дымку родной земли, чистой-чистой, и такой же огромной как вознесенная над ней воздушная синяя даль. А проснувшись в ослабленном человеческом теле под низким потолком камердинерской комнаты, ощущал себя странным маленьким и немного жалким. Больше всего в эти минуты он боялся, что затянувшееся пребывание в Открытой Стране отнимет у него самую благую из всех способностей, дарованных таврам — способность летать, и что однажды, вернувшись к себе домой, он не сможет окунуться в бесконечное таврское небо.

Еще Верзевел отчетливо понимал, что Эрингор изнуряет себя, что он продолжает родовое служение, находясь на пределе возможностей. Знали об этом, само собой, и все посвященные в Таврионе. Сколько могло продолжаться такое положение вещей, не известно. Возможно, еще довольно долго, потому что твердый характер Эрингора, выпестованный суровыми наставниками Закрытой Школы Ордена и закаленный с ранних лет благородным бременем избранничества, не позволил бы ему сдаться без упорной борьбы. Как вдруг миссия Ордена в Открытой стране столкнулась с куда более серьезным препятствием.

XV