Горюч камень Алатырь

Дунька, словно не слыша, молча принялась наводить порядок на письменном столе. Составила на поднос стакан, бутылку, пустую тарелку из-под рыжиков, в которой одиноко торчал смородиновый лист. Опустившись на колени, принялась подметать под столом.

– Дунька, клянусь тебе, это в последний раз, – пообещал Закатов, отворачиваясь. – Право, мне очень стыдно…

– И не врите! И не стыдно! И совести в вас ни на грош! – злобно пыхтела Дунька из-под стола. – Ведь сколько раз уж божились… О Маняше-то подумать и в голову не взошло!

– Дунька, но она же не видит… ещё не понимает…

– Скоро и увидит, и поймёт! Погодите, недолго осталось! – рассвирепела Дунька, резко выпрямляясь и стукаясь головой о край столешницы. – Тьфу, нечистая… Вот скажите, сударь мой, на что вам книжки дадены, коли ума всё равно нету?!

На этот вопрос у Закатова ответа не нашлось.

– Дунька, слово чести, не буду больше. Да и «ерофеич» кончился, кажется…

– Кончился-кончился! – уверила экономка. – И за новым спосылать не дам, хоть зарежьте! Я вас всё едино не боюсь, я не ваша, а Настасьи Дмитревны покойной приданое, и…

– Ду-унька, не ори-и… голова болит… Ты же два года как вольная!

– Тем более! Вот доведёте – выдамся замуж в самую Сибирь, чтоб вас не слыхать и не видать – и возитесь тут с дитятей как сами знаете! Да что вам за вести такие пришли, что винищем наливаться пришлось? Все ль живы-то, спаси Бог?

– Не беспокойся, – Закатов вдруг нахмурился, что-то вспоминая. – Как там Александра Михайловна? Она, кажется, заглядывала сюда?

– Почудилось вам! – отмахнулась Дунька. – Я к себе-то уже заполночь воротилась, заглянула и к ним, и к Маняше. Маняша-то спала, а барыня в постеле сидели да что-то писали, да быстро так! Ступай, говорит, Авдотья, я скоро лягу. Я и ушла… Да и вы переберитесь в спальню да по-людски выспитесь, чтоб голова-то не трещала. Идите-идите, я уж и натопила там. Рассолу ещё принесу!

Закатов счёл за лучшее не возражать. Кое-как сполз с кресла и, стараясь не встречаться с Дунькой глазами, ретировался в спальню.

В этот же час в комнату Александрин вошла горничная с подносом:

– Доброго утречка, барыня! Вон как поздно нынче проснулись-то! Чай с крендельками изволите кушать? Что это у вас за словесность на столе разложена? Писать кому изволили?

– Параша, у меня есть к тебе поручение, – Александрин, бледная и серьёзная, сидела у стола. – Вот одно письмо… от меня… моим знакомым. Сможешь ли ты отправить его так, чтобы… чтобы ни одна живая душа в доме не знала о нём? И отправить из уездного города, а лучше – из губернского? Найдётся ли у тебя толковый порученец?

– А как же, барыня! Знамо дело, исполним! – улыбнулась Парашка. Установив поднос на столе, она привычно принялась заправлять постель, словно не замечая взволнованного лица Александрин. – Давайте письмо ваше, нынче же племяша отправлю в уезд! Он у меня куда какой толковый, грамотный! Всё как надо исполнит!

– Но только чтобы никто ничего не знал! В письме нет ничего предосудительного, просто… Просто необходимо, чтобы всё сохранялось в тайне!

– А как же-с, разумеем, тайность – первое дело! Не извольте себя волновать, вскорости исполним! Давайте письмо-то. А сами садитесь чай пить. Добры-то люди уж обедать готовятся!

Парашка взяла письмо, спрятала его в рукав и, улыбнувшись напоследок обеспокоенной Александрин, вышла из комнаты.

Через пять минут горничная уже стояла перед Дунькой.

– Вот, Авдотья Васильевна… Полночи писали, ещё даже и перья с чернилом со стола не убраны. И велели немедля отправить, да так, чтобы никто знать не знал! И даже не из уезда, а из губернии – чтобы, значит, вовсе следу не найтить! Как быть прикажешь?

– Та-ак… – Дунька с минуту тщательно изучала жёлтый пакет. Затем поднялась и прошествовала к дверям, запирая их. Подёргав щеколду, вернулась к столу и ловко вскрыла пакет. Достав письмо, уселась у окна. Шевеля губами и страдальчески морщась, принялась изучать строку за строкой.

– Да что ж это господа по-человечески николи не напишут… Одно французское… Ну-ка, Прасковья, поди до Авдеича, вели мне санки заложить!

– Метель ведь подняться может, Васильевна!

– Да мне недалече, к Трентицким.

Через полчаса Дунька в мужском тулупе, валенках и пуховом платке взгромоздилась в розвальни, и гнедая лохматая лошадка легко понесла сани по накатанному пути.