Горюч камень Алатырь

Удар оказался неожиданно сильным: Стрежинского отбросило к дверям кабинета. Не удержавшись на ногах, он упал, вскочил было, но, запутавшись в полах шинели, упал снова. Неловко поднялся сначала на колени, потом – на ноги. Вытер кровь в углу рта. Медленно поднял светлые, страшные глаза на Тимаева – и тот, сдавленно вскрикнув, метнулся от него прочь. Но Стрежинский нагнал его одним могучим прыжком. Чудовищный удар скованными запястьями пришёлся начальнику завода прямо в висок.

– М-москаль пршеклента! Пся крев[8]!

Над столешницей вихрем взметнулись бумаги. Тимаев с грохотом повалился на пол – и больше не двигался. Из-под его головы к порогу побежала тонкая струйка крови.

Стрежинский шагнул в сторону. Криво, недоверчиво усмехнулся. Окровавленный угол его рта судорожно дёргался. Стрежинский прижал его ладонью – и увидел лежащий на столе револьвер.

– Эй, ваша милость! Что у вас так бухнуло? – послышались встревоженные голоса за дверью. В кабинет ворвались конвойные. И застыли на пороге, увидев тело начальника на полу – и бледного, спокойного арестанта у стола.

– Господи! – Волынин грохнулся на колени, перевернул Тимаева, торопливо прижался ухом к груди. – Матерь божья… никак, готов? Как есть, не дышит… Гришка, что стоишь, за доктором беги! Иверзнева сюда! А ты ни с места, собачий сын! Стоять, говорю! Пристрелю!

– Я никуда не побегу, – заверил его Стрежинский, тяжело опираясь на стол.

Из-за двери послышался взволнованный девичий голос:

– Что случилось? Кто это так кричал? Папа, к тебе можно?

– Волынин, немедля уведите отсюда барышню! – отрывисто распорядился Стрежинский, и казак невольно развернулся к дверям. Но Наташа уже вбежала в кабинет.

– Что здесь проис… Ай! Папа?.. Боже мой, папа! Что с ним? Волынин, отвечайте же, что случилось?! Почему?.. Да доктора же быстрей!

– Волынин, вы идиот, – вполголоса, морщась, сказал Стрежинский. – Панна Наталья, простите меня. У меня не было выбора.

Он выпрямился, поднял руку с револьвером Тимаева к своему растрёпанному виску – и выстрелил.

Начальника завода не хоронили пять дней, надеясь, что утихнет метель. Но та, как назло, разошлась ещё сильней, днём и ночью вздымая вокруг завода белые столбы вьюги, – и решено было более не тянуть. Шестеро каторжан с железными ломами и лопатами кое-как выбили в промёрзшей земле неглубокую могилу, в неё спустили гроб. Отец Варсонофий немеющими от холода губами прочёл молитву. Полицмейстер, пряча лицо в куний воротник шинели, сказал несколько прочувствованных слов о смелости, преданности и бескорыстном служении отечеству. Безмолвная Наташа, которую поддерживали под локти зарёванная полицмейстерша и её старшая дочь, кинула на гроб первую горсть земли пополам со снегом, – и могилу начали забрасывать. Все потянулись назад, на завод, к столу с поминками, накрытому в доме полицмейстера. Там же, под покровительством супруги Парамона Модестовича, осталась и Наташа.

Вечером следующего дня в дом полицмейстера постучал Михаил Иверзнев.

– Добрый вечер, Елена Никаноровна. Мне надобно видеть Наталью Владимировну.

– Ах, конечно, конечно… Входите, Михаил Николаевич. Лушка, прими шинель! Да отряхни там как следует! – дородная полицмейстерша скомканным платочком вытирала слёзы, в изобилии струившиеся по её доброму пухлому лицу. – Простите, что я вот так вас принимаю, вся разнюненная… Но, не поверите, до сих пор в себя прийти не могу! Какая страшная, нелепая гибель! Бедная девочка, в семнадцать лет – и круглая сирота… И ведь прямо у неё на глазах этот зверь убил отца! Хладнокровно, спокойно, с расчётом! Казаки говорят, чуть ли не в лицо Наташе посмеялся! И сам, подлец, застрелился! Даже не подумав, какое впечатление это произведёт на неопытную девушку! А она, она… Просто удивительно, с каким мужеством держится! Да я на её месте как упала бы без чувств – так и не поднялась до самых похорон! В постель слегла бы! А Наташа даже на похоронах не заплакала! И на поминках ни словечка не вымолвила! Я на ночь с ней на всякий случай свою старшую положила, так Наденька говорит, что Наташа за всю ночь не то чтобы всхлипнуть – не пошевельнулась даже! Я такое, знаете ли, только у каторжанок наблюдала! Собственных детей, дуры, хоронят, – и хоть бы слезинку уронили! Но то же, помилуйте, хамки, преступницы! – а здесь барышня, да к тому же сущий ребёнок… Я, признаться, опасаюсь, уж не расстройство ли рассудка!

– Это шок, Елена Никаноровна, – сухо перебил её Иверзнев. – Шок, а не сумасшествие. Естественная защитная реакция организма, вскоре пройдёт. Вы позволите мне увидеть Наталью Владимировну?

– Разумеется! Может быть, хоть вы её приведёте в чувство… Час, правда, уже поздний, но девочки ещё не спят. Извольте в гостиную пройти, я сейчас пришлю к вам Наташу! И чаю непременно выпьете – в такой-то мороз! Ах, какое горе, какое несчастье, пошли Господь сил вытерпеть…

Иверзнев молча поклонился, прошёл в небольшую комнату со скрипучим диваном, сел. Глядя на бьющуюся в окно метель, принялся ждать.