Горюч камень Алатырь

«Но кто же подумать мог, господа?!» – словно оправдываясь перед кем-то, лихорадочно размышлял Тимаев, – «Ведь не громилы какие-то, не ватажники с Волги, не убийцы… Благородные люди, пусть и государственные преступники! Боже мой, да ведь они бешеный успех у наших барышень имели! Этот самый Стрежинский с моей Наташей танцевал мазурку! Ухаживал за ней! Я даже беспокоился, не влюбится ли она всерьёз… Господи, да что же это за времена, когда у благородной барышни только и ухажёров, что ссыльный студент и государственный преступник! Не-ет, надо отсылать Наталью отсюда, ей здесь совсем не место… Но что же, чёрт возьми, поделать-то теперь?! Ни на каких поселениях их не найдут, я уверен! О-о, ну надо же, чтобы именно при мне!.. Ведь и места лишат, чего доброго… отправят куда-нибудь на Кару, за Байкал… а у меня ведь дочь! И чем я виноват?! Разве я их сюда вызвал? Разве моим решением их перевели зачем-то на завод с Акатуя?! Нет! Так и напишу его превосходительству! Государственных изменников надобно держать на цепи в рудниках, а не слать на заводы, где за ними надзору – полтора инвалида с ржавыми ружьями! Не моя это вина, так и напишу! Я их содержал по инструкции – ни писем, ни газет, ни внешних сношений! Кандалы с них были сняты по распоряжению высшего начальства! А насчёт приглашений на вечера никаких предписаний не было! А сейчас…»

Тимаев подошёл к столу, открыл верхний ящик. Вынув револьвер, положил его на стол. Подумав, прикрыл бумагами. Затем распахнул в коридор дверь кабинета.

– Волынин! Арестанта Стрежинского ко мне!

Спустя полчаса в кабинет ввели Стрежинского. Поляк остановился у двери и спокойно, почти доброжелательно посмотрел на начальника завода своими светлыми глазами. Руки его были скованы. На щеке темнела поджившая царапина.

– Ну-с, пан Стрежинский, каково вам в заключении? – отрывисто спросил его Тимаев. Стрежинский лишь молча улыбнулся.

– Веселитесь, милостивый государь?! Осмелюсь предположить, что скоро вам перестанет быть весело! После суда вы прямиком отправитесь обратно на рудник и вновь окажетесь прикованным к тачке!

– Уверяю вас, Владимир Ксаверьевич, мне это известно, – голос Стрежинского был таким же безмятежным, как и его взгляд, и только обозначившийся польский акцент говорил о волнении.

– Я вам не Владимир Ксаверьевич! – вышел из себя Тимаев. – Извольте обращаться, как положено! И не пытайтесь бравировать своим польским гонором! Я не барышня, и впечатления на меня вы не произведёте!

– Борони Езус, и в мыслях не было, – с каменным лицом заверил арестант.

– Послушайте, Стрежинский, – стараясь сдерживаться, начал Тимаев. – Я ведь тоже человек… хотя вы, разумеется, полагаете иначе. Я, признаться, даже где-то понимаю вас… и могу посочувствовать. Обещаю вам, что сделаю всё, что в моих силах, чтобы облегчить вашу дальнейшую участь… Возможно, даже удастся оставить вас здесь, на заводе! Но помогите же и вы мне, голубчик! Для чего вы покрываете ваших друзей? Ведь они бежали, ни минуты не подумав о вас! О том, что на вас одного ляжет тяжёлое наказание! Разве так поступают товарищи по борьбе, братья по несчастью? Они же вас попросту бросили! Неужто вы до сих пор считаете Ячинского и Хлудича друзьями? Право, не понимаю вас!

– Да я, признаться, и не нуждаюсь в вашем понимании, – заметил Стрежинский, разглядывая свои ногти. – Я сам теряюсь в догадках, господин статский советник, почему меня, человека, не нарушившего ни одного заводского правила, схватили, заковали и пугают «секреткой»! Я-то никуда не убежал! Я здесь! Работаю в лазарете! Каждый день, как полагается, хожу отмечаться к господину полицмейстеру. Чем вызвано подобное обращение со мной – ума не приложу.

– Прекратите глумиться! – завопил Тимаев, совершенно выведенный из себя невозмутимой физиономией арестанта. – Ваших товарищей нет на заводе уже шесть дней! Не смейте говорить, что вы этого не знали!

– Право? – удивился Стрежинский. – Ещё вчера оба были здесь! Кашляли всю ночь взапуски, не могли даже с постели подняться. Поверьте, сам не знаю, как они могли исчезнуть. Куда, в самом деле, можно убежать по грудь в снегу? Думаю, впрочем, если вы поторопитесь с поисками…

Гнев удушливой волной поднялся к горлу начальника завода. Потеряв самообладание, он кинулся к Стрежинскому и схватил его за отвороты шинели:

– Не сметь издеваться, мерзавец! Не сметь зубоскалить! Ты у меня потеряешь свою улыбочку, вельможный пан! Я добьюсь того, чтобы тебя не только на Акатуй, не только в Нерчинск!..

– Уберите руки, господин статский советник, – побелев, тихо сказал Стрежинский. Ноздри его раздулись, лицо исказила такая судорога, что, будь Тимаев в состоянии соображать, он бы испугался. Но начальник завода, обезумев от бешенства, продолжал трясти арестанта за грудки. Тогда Стрежинский, скривившись от отвращения, взял Тимаева за запястья и легко отодрал от себя.

– Да уймитесь же, сукин вы сын! – сквозь зубы процедил он. Оскорбление было последней каплей, и Тимаев, размахнувшись, ударил арестанта по лицу.