Горюч камень Алатырь

– Это не чахотка, Казимир! – сквозь зубы прорычал Стрежинский. – Не мучься истерикой пустой! Кашель твой мокрый, верхний, в груди не хрипит! И ты от него избавишься через несколько дней… если, конечно, будешь слушаться и лекарство пить. Тебя не меньше ждут в Варшаве, ты сам это знаешь. И поэтому я предлагаю, панове… – он запнулся на минуту, поправляя свечу. Его лоб перерезало мучительной складкой. Неверный свет на миг придал лицу поляка незнакомое, страдальческое выражение, и не сводивший с него глаз Збышек с участием придвинулся ближе. Но Стрежинский уже поднял голову, и выровнявшееся пламя осветило его спокойные, резковатые черты.

– Я предлагаю жребий. Все мы ценны для Польши и не имеем права сами выбирать, кто будет нужнее там этой весной. Пусть решит рок. Все согласны?

– Вацек, это безумие… – начал было Хлудич, но Стрежинский резко махнул рукой:

– У тебя нет никакой чахотки, лайдак! Если бы была – и говорить не о чем оказалось бы! И ты, Збышек, не смей мне говорить о своей ненужности! Кто в Литву по ржондовым поручениям ездил? Кого в Гродно арестовывали? Кто тогда умудрился чуть не из камеры ржондовы деньги с верным человеком передать?! Збигнева Ячинского вся Варшава помнит и молится за него, так что и не дури мне! – говоря это, он ловко и быстро нарезал ножом лучинки из поднятого у печи полена: две длинные, одна – короткая. Ячинский и Хлудич, как зачарованные, следили за ним взглядами.

Наконец, лучинки были готовы. Стрежинский выложил их на стол и поднял на товарищей глаза.

– А теперь условимся, панове. Что бы ни получилось, каким бы ни был результат – никаких споров, криков, возражений. Никакого даже разговора! Сделано – и баста! И помните, что тот, кто останется… Тот пострадает за Польшу более всех. Потому что вернётся в рудники с цепями на руках и ногах. И… И, вероятно, умрёт там. Но другого пути нет. Вы согласны?

Збышек, помедлив, кивнул. Хлудич упрямо смотрел в стену. Но Стрежинский не сводил с него пристального взгляда, ожидая ответа, и, наконец, Казимир, ожесточённо выругавшись, кивнул тоже. Они поднялись. В комнате наступила тишина: слышалось лишь взволнованное дыхание трёх товарищей, когда Стрежинский выдвинул в свет свечи кулак с зажатыми в нём палочками.

Первую длинную лучинку выдернул Збышек и сразу радостно ахнул. Тут же смутившись от этой радости, нахмурился, бросил щепочку на стол, порывисто встал и отошёл к окну. Вторым медленно вытащил свой жребий Хлудич – и выругался так, что забилось свечное пламя.

– Н-нет! Дьявол же, Свента Боже ж, нет! Вацек, я…

– Ты дал слово, Казек, – со странной улыбкой перебил его Стрежинский, разжимая ладонь. Последняя, коротенькая лучинка упала на стол. Стрежинский молча, остановившимися глазами смотрел на неё. Затем, не поднимая взгляда, хрипло сказал:

– За ойчизну, на кржижу роспненту, – до брони[7]!

– До брони… – севшим от слёз голосом повторил Збышек.

– До брони! – хрипло, угрожающе выговорил Хлудич. Три друга, как статуи, замерли у стола. За окном бесился, завывая, ветер, и обезумевшая метель бросала в одно комья снега.

Ночью Хлудич поднялся с постели. Было уже глубоко за полночь, метель улеглась, и мёртво, тускло синели сугробы под холодной луной. Палевый луч, падающий в окно, сквозь намёрзшие ледяные узоры, освещал неподвижную фигуру Стрежинского. Тот уже третий час сидел за столом, неловко навалившись грудью на его край, и смотрел в окно.

– Вацек, – позвал Хлудич. – Скоро утро, ложись.

– Спи, – отрывистым шёпотом приказал тот. – Впрочем, нет… Поди сюда ко мне. Ты помнишь, где живёт Катажина? Улица Мокотовская, дом Звенчиковского…

– Конечно, помню. Но… разве вы с ней… она…

– Не знаю. Право, не знаю, – нехотя, сквозь зубы ответил Стрежинский. – Я не виделся с ней после того, как… Впрочем, что уж теперь вспоминать. Если ты доберёшься до Варшавы, то, будь ласков, отыщи её. И передай, что всё вышло так, как она тогда сказала мне. Как страшно, однако, сбываются проклятия отвергнутой женщины!

– Полно, Вацька! – с напускной небрежностью перебил его Хлудич. – Никогда в жизни она тебя не проклинала! И, я уверен, давным-давно простила. В конце концов, кто мог знать…

– Она знала, – не сводя взгляда с лунного лика в окне, сказал Стрежинский. – Поверь мне, она всё знала. Отыщи её и передай, что… Да к чёрту! – вдруг оборвал он сам себя. – Ничего не передавай! Она и думать давно про меня забыла, а я… Мне очень скоро будет всё равно.

– Отчего ты так говоришь? – нахмурился Хлудич.

– А ты что, впрямь решил, что я вернусь в рудники? – не поворачиваясь к нему, спросил Стрежинский. – Нет. Никогда. И не смотри ты на меня с такой похоронной мордой! Коль уж так сложилось, лучше двоим спастись, чем никому! Я, признаться, когда держал эти проклятые лучинки, трясся, как заяц, что коротенькая нашему Збышеку выпадет!

– Я тоже, – помолчав, подтвердил Хлудич. Стрежинский, наконец, повернулся к нему, пристально взглянул в напряжённое лицо товарища, усмехнулся: