Горюч камень Алатырь

Закончив читать, Стрежинский медленно опустил измятый листок на стол. Он изменился в лице настолько, что Збышек взмолился:

– Вацек, да что же ты? Что пишет пани Ла… эта женщина? Ничего не получается?

– Почти что так. – медленно выговорил Стрежинский, машинально комкая в руке записку. – Збышек, успокойся, сядь… подай лучше Казимиру воды! Казек, что – совсем худо?

– Ничего… сейчас встану, – послышался сдавленный голос из-за занавески. – Что стряслось? Дело наше плохо?

– Не совсем, – медленно выговорил Стрежинский. – Она пишет, что можно выехать хоть завтра. Она уверила Тимаева, что ей необходимо ехать к врачу в Иркутск. Тимаев даёт ей свой дормез и казаков в охрану…

– Ну так это же замечательно! – маленький Збышек даже подпрыгнул от радости, заставив язычок свечи заколотиться. – Я видел этот дормез, туда можно африканского носорога засунуть!

– В том-то и дело, Збышек, что нельзя, – шумно вздохнув, перебил его Стрежинский. – Дормез большой, спору нет… но всё же не на четырёх человек. Лазарева совершенно ясно пишет: поместятся только двое из нас. Их можно спрятать под сиденьями так, что никто ничего не заподозрит. Ехать придётся два дня, но не беда, как-нибудь выдержим. Конвойные казаки не должны даже в мысли взять…

– Двое? Но – как же двое? – растерянно прошептал Збышек. В его глазах по-детски заблестели слёзы. – Мы же вместе… Мы так ждали… Вацек, как же так?!

Из-за занавески появился Казимир Хлудич. Он изо всех сил старался подавить кашель, но отрывистые, лающие звуки вырывались сквозь зубы, и в конце концов Хлудич снова тяжело закашлялся.

– Вот ведь дьявол… Збышек, подай ковш… Кху-у-у, сволочь, замучил…

– Сядь, прошу тебя, – Стрежинский пододвинул ему грубо сбитый табурет. Хлудич послушно сел. Он был старше своих товарищей: ему было уже сильно за тридцать. С исхудалого, измученного лица, поросшего седеющей щетиной, тревожно смотрели блестящие от жара глаза. Стрежинский озабоченно потрогал его лоб:

– Снова горишь! Ты пил ту настойку? Которую Иверзнев дал?

– Пил… Толку никакого, – отмахнулся Хлудич, – Похоже, Вацек, чахотка начинается… Пусть Збышек от меня перебирается, ещё заразится…

– Глупство! – сердито отозвался Стрежинский. – Нет у тебя чахотки никакой! Простуда – и только! Я всё же медицинский оканчивал! Подожди, будешь в Варшаве через месяц, сразу же всё пройдёт. И лекарство пей, в конце концов! Ржонду не наши болячки будут нужны, а мы сами, целые и здоровые!

Хлудич невнятно пробормотал что-то, отпивая из ковша. Наступило молчание. Маленький Збышек осторожно вытянул из-под ладони Стрежинского записку, повернул её к свече.

– Нет… так нельзя, – прошептал он, отворачиваясь к заснеженному окну и украдкой вытирая выступившие на глазах слёзы. – Никак нельзя, чтобы – не всем вместе… Ведь правда же, Вацек, скажи же? Мы вместе шли сюда… Вместе в рудниках мучились… Вместе мечтали о Польше, ждали свободы… и вот теперь… Вацек, что же ты молчишь?! Скажи же! Если нельзя вместе – значит, остаёмся здесь!

Стрежинский, хмурясь, следил за тем, как по бревенчатой стене мечется сполох свечи. За окном снова поднялся ветер, снег повалил клочьями. По небу неслась седая, мутная мгла.

– Остаться здесь? – медленно переспросил он. – Как возможно? Мы знаем, что уже скоро поднимется вся Польша! Сколько лет мы ждали, боролись, страдали… И теперь – остаться здесь?! Ржонд в Варшаве сделал невозможное: передал нам сюда бумаги и деньги! Пани Ванда рисковала головой, свободой! Эта москевка, Наташа, тоже… Нет, нельзя! Другого случая просто не будет! Лазарева сейчас до смерти напугана, я пообещал её застрелить… хоть бы подумала, проклятая курва, из чего мне в неё стрелять?!. Ей бы понять простую вещь: когда приходят убивать – убивают. Молча – а не монологи читают, как в дурных романах! Но она опомнится, пораскинет мозгами – и донесёт на нас своему милому дружку! Ей не впервой, как вы помните! Нет, панове… Отложить уже нельзя. Я останусь здесь, а вы…

Двойной протестующий вопль не дал ему договорить.

– Как это можно, Вацек?! – страстно вскричал Збышек. – Как можно?! Тебя ждут в Варшаве как святого! Без тебя и начинать невместно! Ведь недаром ржонд так рисковал! Не ради меня же это всё, согласись? Нет, нет, нельзя и думать! Лучше я останусь, я! От меня меньше всего пользы для Польши! Я буду гордиться тем, что остался здесь вместо тебя и Казека! Это самое большее, что я могу сделать!

Хлудич тщетно пытался его перебить: от волнения на него снова напал кашель. Не в силах справиться с удушьем, он резко хлопнул ладонью по столу. Свеча, опрокинувшись, погасла, и комната нырнула в темноту. Стрежинский, чертыхнувшись, полез под стол за упавшим огарком. Во тьме хрипло, тихо прозвучал голос Хлудича:

– Вацька, чёртов сын, ты врёшь: это всё же чахотка у меня. И зачем же мне обременять вас? Что, если я раскашляюсь на весь этот дамский дормез и напугаю казаков? Ведь это же нам всем тогда пропадать! Сам видишь, что оставаться надо мне. Всё едино уже не жилец, да и…