Горюч камень Алатырь

За стеной послышался торопливый шёпот и перестук ног. Сгорбленная нянька, шаркая чунями, внесла стакан чаю, блюдо с пирожками. Михаил взял один, надкусил и, не почувствовав вкуса, вернул на край блюда.

– Михаил Николаевич…

Вздрогнув, он обернулся.

Наташа стояла в дверях. В чёрном глухом платье, с гладко зачёсанными волосами и осунувшимся лицом она казалась намного старше своих лет. Михаил поднялся, подошёл и, взяв в ладони холодные руки девушки, бережно поцеловал их.

– Как хорошо, что вы пришли, – не поздоровавшись, тихо сказала она.

– Как вы себя чувствуете, Наташа? – Михаил усадил девушку на диван, сам встал у окна. – Впрочем, я болван, что спрашиваю… Не о чем и говорить. Думаю, что вы…

– Это ведь случилось из-за меня, правда? – перебила Наташа, глядя на Михаила сухими, горячими глазами. – Папа погиб по моей вине… Ведь это же я всё придумала! Я условилась с Вандой, а она – со своими товарищами… Я передала деньги и бумаги, я своими руками устроила этот побег… и вот… вот… И ничего уже не изменить! Боже мой, Михаил Николаевич!.. – она вдруг закрыла лицо руками, судорожно всхлипнула. Глядя на её сгорбленную фигурку, Иверзнев торопливо думал, что ей сказать.

«Вот проклятье… Никогда в жизни не умел утешать людей! Девочка совсем подавлена, в таком состоянии недолго глупостей наделать…»

– Не плачьте, Наташа, – намеренно резко сказал он. – Я понимаю, что вы сейчас не в том состоянии, чтобы здраво мыслить. Но ведь нелепо так думать, согласитесь! При чём тут, в самом деле, вы? Во-первых, вы переоцениваете свои усилия в этом деле. Для удачного побега мало было достать денег и бумаг. Любые опытные варнаки сумели бы это сделать, оказавшись на первом же поселении. А вот вывезти людей за ворота, доставить в целости до Иркутска… Воистину, госпожа Лазарева совершила беспримерное деяние!

– Вы просто утешаете меня, – без упрёка, безжизненно сказала Наташа. – Так или иначе, я причастна… Я оказалась причиной смерти собственного отца. Не спорьте, это же так! Я взрослый человек и должна сама отвечать за сделанное мной! Мне не надо прятаться ни за чьи спины!

Иверзнев молча, лихорадочно соображал.

– Наталья Владимировна, – медленно выговорил он, когда Наташа, умолкнув, уставилась на него полными отчаяния и слёз глазами. – Я сейчас, вероятно, буду говорить недопустимые вещи и навек лишусь вашего расположения, но… Но будем прямы: ваш отец погиб не из-за вас. И даже не из-за госпожи Лазаревой. И, более того, – не из-за побега наших польских друзей! Удачные побеги случаются сплошь и рядом, ими никого не удивишь на каторге. Владимир Ксаверьевич погиб потому, что ударил по лицу закованного в цепи человека. Он привык так поступать. И не только он – многие другие. Но рано или поздно возмездие наступает. Нельзя без конца давить на свёрнутую пружину: однажды она распрямится. Так и случилось. Стрежинский был человеком чести и сумасшедшей гордости. И терять ему было нечего. Господин Тимаев не учёл этого. Если у человека взято в привычку бить беспомощных, он должен быть готов к… к такому концу. Здесь нет никакой философии. Самая обычная причинно-следственная связь.

– Но… – Наташа, подняв голову, изумлённо смотрела на Иверзнева. – Но ведь этого могло бы и не быть… если бы не я…

– Наташа! – сердито перебил Иверзнев. – Это могло случиться много раньше! В августе на заводе в вашего отца метнули острейшую железную скобу! Чудом не попали! В сентябре Гришка Звонарь на него при допросе кинулся и чуть горло не перегрыз – насилу оторвали! Был ещё случай… Не знаю, право, могу ли рассказать вам…

– Говорите! Говорите! – хрипло, жадно потребовала Наташа, всем телом подавшись вперёд.

– Да ведь вы же барышня… Ну, ладно. Некая Акулина Потапова, каторжанка из последней партии, весьма вольно обошлась с головой вашего папеньки. Посредством пресс-папье из бронзы. Прямо у него в кабинете. Помните, он в октябре с повязкой ходил?

– Боже… Помню, конечно! – Наташа прижала ладони к вискам. – Ох… Папенька мне тогда сказал, что поскользнулся и ударился… а это Ак… Ак… Акулина ваша… Но ведь она – женщина! За что же?!.

– Не могу, право, знать, – на голубом глазу соврал Иверзнев. – Ну – сами же видите! Должность вашего отца сама по себе предполагала известный риск. Который он усугублял изо дня в день своим обращением с каторжанами! Каторга – всё равно что война, поверьте. И вот… Вы не только не можете – вы просто не имеете права обвинять себя! Вы ведь не раскаиваетесь в том, что помогли бежать полякам?

– Нет, – прошептала она. – Самое страшное, что я ничуть не раскаиваюсь… Они не должны были оставаться здесь!

– Значит, вы просто исполнили свой долг, – как можно сдержаннее пожал плечами Иверзнев.

– Боже мой… Боже мой… – Наташа снова спрятала лицо в ладони, и плечи её затряслись. – Я только сейчас… только сию минуту вспомнила… Папа… Михаил Николаевич, скажите! Скажите мне как есть, не жалейте мои чувства, я не ребёнок! Скажите – тогда, в конце лета, Василиса… Василиса из лазарета… Я помню, отец тогда был очень сердит на неё, а после позвал к себе в кабинет… а через три дня она бежала с завода…