Горюч камень Алатырь

– Вот вам пшено, вот сало, вот солонина… Сухарей мешок. Сольцы мало, но кулеш заправлять каждый день достанет. Старуха моя пельменей насыпала, их на морозе держать надобно. Под застреху положите, чтоб от жару не скисли… Что ж, парень, – давай по уговору, один камушек – мне. Да, сделай милость, забери их из дупла-то бурундучьего! Ствол вскорости понизу весь обледенеет и станет как салом смазанный: до самой весны на него не взберёшься…

– Тьфу, чёрт проклятый! – с сердцем сказал Ефим. – Отколь прознал-то?

– Да что прознавать? – зевнул старик. – Засели прошлым разом с Григорьем-то в овраге и всё повысмотрели… Так что спи ночью спокойно и бабам своим давай спать. Мне не золото нужно, а место, где взяли его. Иначе стал бы я с вами возиться…

Ефиму оставалось только выругаться про себя и пригласить старика в дом: Устинья как раз заканчивала кашеварить.

– Может, ничего старик-то? Добрый? – задумчиво сказал он жене, когда дед Трофим, пообедав и попрощавшись, ушёл на лыжах в тайгу, – Вишь, по-честному хочет.

Устинья молча пожала плечами.

– Что – неспокойно тебе? – разом напрягся Ефим.

– Неспокойно, – подтвердила Устинья, – А отчего – не знаю.

– Могу и далее ночью не спать!

– Ни к чему, – невесело усмехнулась она. – Этот Акинфич и средь бела дня нас, как белок, перестреляет, ежели вздумает. А идти нам некуда.

Ефим сумрачно молчал. Он привык доверять чутью жены.

– Всяко до весны спокойно проживём, а дале – видно будет, – Устинья через силу улыбнулась. – Что ж, Ефимка… слава богу, что живы и дети сыты. Выдрались мы из капкана-то!

– Выдрались, да лапка там осталась, – угрюмо сказал Ефим. Глаза Устиньи тут же наполнились слезами.

– Да чего уже, не трогай… – хрипло сказала она, когда муж растерянно потянулся вытереть мокрую дорожку на её щеке, – У самой вместо сердца – дыра. Не поверишь – кажин день во сне видится!

– Антипка? – тяжело спросил Ефим. Хотел было спросить что-то ещё, но, глядя на тяжёлое стекло слёз в глазах жены, так и не решился. Молча вытащил из-под застрехи топор и зашагал в заснеженный лес. Устинья так же молча ушла в избу.

Дни покатились за днями. Поздно занималось короткое, слепое утро. Пламенело сквозь стволы сосен пурпурное солнце, за весь день не поднимаясь выше макушек леса. Ни одного человека рядом с балаганом не появлялось – чему его обитатели были только рады. Лишь однажды, в солнечный полдень выйдя за дверь, Ефим неожиданно нос к носу столкнулся с молодым бурятом. Тот стоял на лыжах в двух шагах от избы, у края оврага. Раскосые глаза без всякого выражения смотрели из-под низко надвинутого волчьего малахая. Бурят не шевелился. Оторопевший Ефим тоже застыл, как каменный. Из-за плеча у него выглядывала перепуганная Устинья. Заметив, наконец, что за плечами у бурята нет ружья, Ефим шагнул было к неожиданному гостю – но тут же провалился по пояс в снег. Бурят молча развернулся, окинул пристальным взглядом оставшуюся на крыльце Устинью – и бесшумно скользнул на лыжах в лес.

Несколько дней беглецы провели в страхе, ожидая прихода воинской команды или орды бурятов. Но прошла неделя, другая, третья – а возле балагана по-прежнему никто не появлялся. Ефим слегка успокоился: «Видать, бурят просто мимо пробегал. Сам, поди, испугался, басурман…»

Ночами в тайге выли волки. Они подходили прямо к стенам балагана: в окна были видны зеленоватые, жуткие огоньки их глаз. Однажды вечером прямо на крышу избушки тяжело вспрыгнула рысь – и долго ходила по крутому, засыпанному снегу скату, принюхиваясь к человечьему духу. Обитатели балагана боялись выйти – и вздохнули с облегчением, когда лесная кошка к утру ушла сама. А на другую ночь к самой избе подошёл огромный медведь и всю ночь напролёт бродил, переваливаясь и кряхтя, вокруг бревенчатых стен. От тяжёлого звериного ворчания под окнами было не по себе даже Ефиму, а Устинья и Василиса перепугались до полусмерти и всю ночь просидели торчком, прижимая к себе одна – Петьку, другая – Танюшку. Под утро медведь, разочарованно вздыхая, ушёл в лес.

– Весть какую-то мишка подавал! – весело пояснил Гришка, который прибежал на лыжах днём. – У нас так мыслится: коль «хозяин» всю ночь вокруг избы кружит – стало быть, знает что-то! Знает, а по-людски рассказать не может, вот и сердится!

– Так, может, впустить надо было «хозяина» твоего? – рассердился Ефим. – Глядишь, чего умного бы молвил! Не то, что ты!

Гришка расхохотался, покосился на печь, за которой отсиживалась Василиса – и остался обедать. Поев, сгрузил с санок мешки с тёплой одеждой и две пары широких лыж, коротко пояснил: «Пригодятся вам» – и, отыскав в углу балагана длинную рогатину, ушёл в лес. Вернулся уже в сумерках, волоча за собой мохнатую медвежью тушу. Посмотреть на огромного, в человечий рост, зверя выбежала даже Василиса.

– Нешто это тот, который нас пугал? – ахнула Устинья, заворожённо глядя на оскаленную красную пасть мёртвого «хозяина», из которой торчали жёлтые клыки.

– Другой, – Гришка усмехался, посматривая через плечо Устиньи на Василису. – Тот шатун был – а этого я из берлоги поднял. На рогатину взял.