Горюч камень Алатырь

– Остолопище!!! – загремела на весь лес Устинья, с размаху отвешивая законному супругу крепчайший подзатыльник, – Поставь на место! Нешто можно брюхатую бабу эдак кидать?! Васёна, Васёна, что такое? В голове круженье?! Вот, олух! Доигрался! Куда ставишь, куда ставишь, ирод? Она сейчас как есть в омморок хлопнется! Держи, я говорю, держ-жи! Неси её в хату – да с оглядкой, смотри! Не оскользнись там, внизу намёрзло! Нет, постой, я лёд с крыльца сколю! Какой лиходей всё крыльцо чем-то окатил?! Нет, погоди, Петьку кликну! Петька, живо с топором сюда! Да скорее там! Ефим, а ты не срони смотри!

Выскочивший на крыльцо Петька сначала ошалело воззрился на Ефима с Василисой на руках. Затем, понукаемый Устиньей, заполошно кинулся за топором, неловко затюкал им, сбивая с крыльца намёрзший лёд. Устинья вырвала у мальчишки из рук топор, принялась колотить сама. Ледяная крошка, играя синими и золотыми искрами, полетела в разные стороны. Ефим стоял как скала, расставив ноги и держа на руках съёжившуюся Василису.

– Да опусти, Ефим Прокопьич… Тяжело ведь тебе! – прошептала она.

– Замолчи, – тихо ответил он, глядя на то, как бестолково суетятся у крыльца, вопя друг на дружку, Петька с Устиньей. – Я тебя так до самого лета проношу – не пожалуюсь. Удержи ты его только, племяша-то моего, Антипыча… в себе удержи… Да не реви, дура! Чего взвыла-то? С меня сейчас Устька башку сымет! Опять, скажет, я виноват! Хоть бы раз кто другой у неё под рукой случился…

Но Василиса уже плакала – тихо, горько, уткнувшись мокрым лицом в плечо Ефима, и слёзы её замерзали на овчинном воротнике.

В тот же день Ефим, не слушая дружных протестов женщин, подхватил ружьё, встал на лыжи и ушёл в сторону болота. Вернулся уже в сумерках, замёрзший и злой.

– Не дороешься до клюквы! – объявил он, сдирая с себя промёрзший насквозь полушубок и с грохотом ставя его, как пустое ведро, у печи, – Внизу вся, а снегу поверху – на полтора аршина! Разгребал-разгребал – без толку! Придётся тебе, Васёнка, на сосновой игле покуда зимовать.

С того дня Устинья напрочь запретила невестке работать:

– Сиди, не подскакивай! – рявкала она, когда Василиса хваталась за ведро или брала в сенях топор, – Не на заводе, чай: начальства над душой не стоит! Чего тут делать-то? Воды натопить? Сучьев нарубить? Пустяшное дело, и Петька справится! Вон, лучше с Танюшкой поводись, расскажи ей чего аль погремушку потряси… До самой весны, слышь, тяжелей горшка подымать и не смей! Потом до лета можно будет, а с Петровок – опять не смей! Слышишь ли?

– Слышу, – Василиса сердито опускалась на место, – Так ведь с тоски умереть можно, Даниловна! Заняться ж вовсе нечем. Хоть бы прялка была аль спицы, так и того нет!

– Охти, беда… – усмехалась Устя. – В кои веки девке делать нечего – и то тоскует! Спи да ешь, весны жди! Вон, поглянь, Петька – малой, а не жалится!

С Петькой, однако, тоже всё было непросто. Часто Устинья замечала, как мальчишка сидит с застывшим лицом, уставившись в одну точку. Устинья не трогала его в такие минуты. Все они по молчаливому уговору старались не упоминать имени Антипа, не теребить друг дружке сердце. Но несколько раз среди ночи Устинья просыпалась от тяжёлого, хриплого дыхания мужа, отвернувшегося от неё к стене. Сразу понимая, в чём дело, Устинья обхватывала Ефима руками, прижималась всем телом, гладила по плечам, по голове. Молчала, зная, что никакими словами тут не помочь и не утешить. И лежала рядом, обнимая его, до тех пор, пока дыхание мужа не переходило в глубокое, ровное сопение. Тогда только можно было и самой ткнуться лицом в колючий лапник и беззвучно взвыть, содрогаясь в темноте и давя всхлипы. Дважды она видела, как Василиса, вскочив в темноте с лавки, бежит к дверям, зажимая рукой рот, выскакивает на мороз, под синий лунный свет – и давится там слезами, стоя по колено в глубоком снегу. А однажды ночью Устинью растолкал Ефим:

– Поди-ка к Петьке… Слышь, что с ним?

Петьке явно виделся неспокойный сон: он метался по лавке, чудом не падая на пол, стонал и сквозь стиснутые зубы звал:

– Дядя Антип… Дядя Антип, да нет там ничего…

Испуганная Устинья тщетно пыталась его растолкать: мальчишка не просыпался. Тогда она просто села рядом с ним на лавку и взяла себе на колени его растрёпанную, горячую голову. Постепенно Петька успокоился, уснул. Задремала и Устинья, неудобно прислонившись к холодной стене. А наутро, проснувшись, Петька рассказал:

– Таковой сон хороший видал, тётка Устя! Будто бы не то речка, не то ручей в лесу бежит. Берега зелёные, в воде отражаются, поверху воды цветы жёлтые растут. Через ручей бревно перекинуто, а на бревне том – дядька Антип рыбу удит! А я и без удивленья вовсе, будто и не было ничего… – Петька не удержался, судорожно вздохнул, зажмурился. Переведя дух, продолжил, – Кричу ему: дядя Антип, пошто время тратишь, тут и рыбы нет! А он мне отвечает: кому и головастик – рыба! Да смеётся чему-то… А берега-то зелёные-зелёные, ветер лист шевелит, вода журчит… И цветы жёлтые…