Горюч камень Алатырь

– Да что с тобой, Васёнка? – хмурилась Устинья. – Захворала?

– Ничего, – едва разжимая губы, говорила та. – Кружится всё… Сейчас пройдёт.

Однако, непонятная хворь проходить не спешила. Вскоре к головокружениям прибавилась тошнота. Раз за разом во время обеда Василиса вскакивала из-за стола и, зажимая ладонью рот, опрометью неслась прочь из избы.

– Опять, тётка Устя, – сокрушённо докладывал Петька, выглядывая из сеней. – Прямо на снег все из неё и выметнуло… Только харчу перевод зряшный!

– Червь, что ль, в ней завёлся? – беспокоилась Устинья. – Дёгтя бы надо берёзового, да где же взять-то? И травы у меня никакой, как на грех… И была девка худа, а теперь и вовсе щепкой сделалась! Васёна, да что с тобой такое? Нутро не болит ли?

– Ничего не болит, – чуть слышно говорила Василиса, возвращаясь в избу и навзничь ложась на лавку. Устинья только качала головой, Ефим хмурился.

– Может, харч нонешний непривычный ей? – спросил он как-то жену. – Ведь николи в жизни столько мяса-то не ели! Допрежь всё щи пустые, да каша, да хлеб с обдиркой… А теперь глянь-ка – как баре! Козлятина, медвежатина, да навар кажин день! Вот у девки нутро и не примает!

– Коли так, то у всех нас такое же было б, – подумав, возразила Устинья. – Ума не приложу, что с ней. Ведь и впрямь не болит ничего – а тает девка!

Всё выяснилось в тот день, когда Василиса, едва проснувшись, принялась кружить по избушке с озабоченным видом. Она заглянула в горшок со вчерашним холодным варевом, поморщилась, сунула голову в остывшую печь, вытащила уголёк, зачем-то лизнула его, снова скривилась. Не одевшись, сунула босые ноги в коты, в одной рубахе вышла за порог, потянула к себе ветку сосны, оторвала несколько сизых хвоин и принялась жевать. Пожевав с минуту, яростно выплюнула и – молча ушла в лес.

– Тётка Устя… Васёнка, кажись, обратно рехнулась! – испуганно шепнул Петька, подскочив к порогу. – Смотри, что делает… Гляди-гляди, вон шишку сосёт!

– Помолчи-ка, – коротко велела Устинья, прыгая с лавки. Споро влезла в обувь, кое-как накинула азям и выбралась за порог. Проваливаясь в снегу, подошла к Василисе, которая, стоя у кривого кедра, яростно глодала его шишку.

– Васёна, ты чего это? Поди в дом, застынешь! И пошто шишку в рот пихаешь? Она ж в смоле вся, горькая…

– Вижу, – невнятно сказала та, морщась от отвращения. – А что делать-то? Иголки-то ещё хужей…

– Да на что тебе выворота эта? – напряжённо спросила Устинья, пристально вглядываясь в лицо Василисы и готовясь заметить первые признаки безумия. Но синие глаза напротив блестели сердито, ясно.

– Да сама не пойму! – в сердцах ответила Василиса, отбрасывая шишку в снег. – Клюквы вот хочется – спасу нет! Целу ночь не спала – всё об клюкве думала! Мука сущая… До утра вот дотерпела, кинулась хоть к сосне – а она, остуда, горькая! Ни кислинки нет! Подумала – может, хоть смола поможет?

– Та-ак, – Устинья вдруг глубоко вздохнула, насупилась. Оглянулась на избу, где в окне маячили встревоженные физиономии Ефима и Петьки. – Ты мне, девка, вот что лучше скажи…

Выслушав вопрос, Василиса пожала плечами:

– Да уж давно не было. С самой осени. Ни капельки.

– Угу… – Устинья прямо, в упор смотрела в худое, уже слегка испуганное лицо девушки. – Васёнка, так это что же… У тебя с Антипом-то… было, что ль, чего? Когда же вы с ним умудрились только?!

– Да накануне… – Василиса тоже не сводила глаз с Устиньи, и на щеках её всё ярче разгорались два алых пятна. – Перед тем самым днём, когда утонул он… Всё и случилось у нас…

– Ну, вот оно и ясно! – Устинья вдруг улыбнулась во весь рот, и глаза её разом стали синими, как мартовское небо. – С прибылью тебя, девка!

Василиса всплеснула руками – и села в снег где стояла, не удержавшись на разом подкосившихся ногах. Но Устинья тут же подхватила её, выдернув из сугроба, как редьку из грядки:

– Ополоумела?! Застудишься! Разве можно тебе сейчас?! Господи, Богородица всеблагая! Это ж счастье-то какое! Ефим! Ефим! Поди сюда, Ефи-им!

– Господь с тобой, Даниловна, помолчи! – взмолилась Василиса. Но Ефим уже бежал к ним из избы:

– Что, Устька? Что с ней? Вовсе худо?

– Какое «худо»?! Быть тебе летом дядькой, Ефим Прокопьич! – возвестила Устинья, улыбаясь до ушей. Ефим оторопело вытаращился на жену. Затем перевёл взгляд на Василису, спрятавшую лицо в ладонях. Хрипло спросил:

– Так это что ж… успел Антипка?! – и, не дождавшись ответа, сгрёб Василису в охапку, подбросил – и прижал к себе.

– Ой, ли-ишко… – простонала Василиса, – Устя… Даниловна… Да скажи ему…