Горюч камень Алатырь

– И вот идёт Иван один через лес, в голове одна думка – где Матрёну-царевну-то в этаких потьмах сыскать? И на серебряное веретёнце надёжи нет, а по сторонам только совы летают да волчища шмыгают! Петюнька, сказывать далее-то, аль спишь уже?

– Ска-азывай, тётка Устя…

– Да чтоб вас!.. Язык уж в узел завязывается! – рассердилась Устинья, – Петюнька, может, завтра покончу?

– Притомилась, хозяйка? – усмехнулся дед Трофим, – Хочешь, я заместо тебя сказку-то расскажу?

– Нешто умеешь? – усомнился Ефим. Старик не ответил. Глядя на прыгающую по брёвнам тень, негромко заговорил:

– О чём же рассказать-то вам, крещёные?.. Ну… Вот пришли одним разом на старый прииск старатели. Небольшая артель, восемь человек всего, да девчонка-стряпуха с ними: дочкой одному-то приходилась. На возрасте девчонка, годов четырнадцать ей тогда было. Да вот беда – немая, да и не слышала ничего, хоть из пушки над ухом пали – не обернётся! Ни на что, кроме стряпать, не годилась, и не сватали её вовсе. Отец её вдовым был, девку за собой таскал, боялся одну оставлять: такую-то всяк обидеть может. Все люди возрастные, женатые. Друг друга не первый год знали, вместе на приисках горевали. А время – весна только, еле-еле дерева в тайге оделись. Первый это пробой в году был. Мужики ещё не уставшие, весёлые, скоренько место для себя на бережку подыскали. Один, который помоложе, в лес за сухостоем ушёл, другие шалашик гоношить начали. А шалаш ведь известно как ставится: елочки молодые рубят, обтёсывают да наискось в землю вкапывают: любой несмышлёныш сумеет. И вот один из старателей глинку роет под жердь, да вдруг чует – тяжело лопатке-то! Вывернул пласт, чуть не надсадился – что за притча такая? Глина сырая, конечно, по весеннему времени, да всё ж не чугун! Присел старатель-то над лопатой, расковырял глину пальцем маленько… мать честная! По всей куче самородков насажено, как клюква в пироге… штук двенадцать, и каждый с горошину величиной! Охнул он, закричал – разом все сбежались! Похватали лопаты, принялись рыть… До потёмок копались, двадцать три, слышь, самородка выбрали – и все как горох, гладенькие, ровные, будто на заказ сработано! Обрадовались, конечно, сели думать: что делать? Коли по начальству заявить – отберут всё, что нашли, по бросовой цене в конторе примут. Коли припрятать да тайным купцам сдать – страшно. Дача-то барская, коли прознают – беда будет, а люди все семейные… Порешили всё-таки до начальства не доводить, а поделить золотишко промеж собой да обождать годок-другой. А после уж потихоньку продавать начать, чтоб не догадался никто – отчего это целая артель вдруг разом обогатилась! Да наутро положили ещё порыться вокруг – может статься, ещё горошинок найдут! А покуда решили эти поделить. Разложили их на чьём-то зипуне да, как водится, жеребьёвку устроили. Только вот ведь беда-то: двадцать три на восьмерых, хоть убейся, не делятся! Коли бы ещё хоть один – как бы складно вышло, каждому по три, да и без обид! А тут – ну никак, хоть лопни! И вспомнили они, что один-то из них – вдовец, одиночка. И тут же порешили, что, коль семьи у мужика нету, так ему-то два самородочка и достанутся. А остальным всем – по три! Вдовец, понятно, в обиду ударился: мол, спасибо вам, товарищи, что вовсе не обделили, милостинку просить не отправили! Дочку немую замуж выдать не с чем, а вы меня и за равного не сочли! Слово за слово – и разодрались ведь! Да как ещё! Мужики все приисковые, могутные: и лопата, и кайло в руках бывали… – дед Трофим вдохнул, нахмурился. Покосился на гаснущие угли.

– А тот, кто моложе был, в лесу той ночью заплутал. Место-то незнакомое, да ещё и болотце попалось… так всю ночь парень под сосной и просидел, зубами простучал: чуть комарьё заживо не съело! Наутро уж, как рассвело, по солнцу обозначился, вышел к реке, на бережок – батюшки-святы! Всё кровищей залито, берег изрыт, товарищи мёртвые лежат… Он к одному, к другому – никого в живых! Один ещё что-то трепыхался, да на руках у парня помер. Дыра, вишь, от кайла в голове была. Молодец чуть не свихнулся, на всё это глядя! А из-под берега девка к нему вылезает, трясётся вся, мычит да руками машет! А в подоле что-то и держит, скрючилась вся до земли. Помог парень ей из-под берега вылезти, а подол у Марфутки возьми да прорвись! И посыпались ему под ноги все двадцать три-то горошинки, из-за которых семеро человек друг дружку порешили… – дед помолчал, склонил набок кудлатую голову, словно прислушиваясь к чему-то. Ефим молчал, не шевелился, как заворожённый. Молчала и Устинья.

– Никак, головешка загорелась? – старик встал, снял заслонку, тщательно перемешал обгорелым суком угли. Аккуратно пристроил заслонку обратно, вернулся на лавку. И не обернулся, когда сзади, бесшумно ступая босыми ногами по полу, подошла Устинья.

– Что же далее-то с тобой было, Трофим Акинфич? – негромко спросила она. Старик с усмешкой взглянул на неё из-под седых бровей.

– Умна хозяйка у тебя, Ефим.

– Не жалуюсь, – обронил тот, глядя не на деда, а на Устинью. Та ответила мужу прямым, взволнованным взглядом.