Горюч камень Алатырь

«Вот жаль, Устька уснула… Она бы разом учуяла, коль дед сбрехал что! А на что ему брехать? Мог бы и вовсе рта не раскрывать… Прав хитрован старый: пропали бы мы с этим золотом, – напряжённо размышлял он, – Вон что рассказал – семеро человек друг друга убили, поделить "горошки" не могли… Мы-то с Антипкой, понятно дело, не подрались бы… так ведь и продать не сумели б! Так и пролежало бы оно у нас… да ещё, не дай бог, чужой кто проведал… Нет. Всё верно дед решил. Пусть его в реку кидает, коли блажь у него такая. Я и без золота выгребусь. Были бы руки. А коли не соврёт да бумаги нам по весне достанет – лучшего и ждать незачем. Проберёмся за хребет, работёнку себе сыщу, Петьку в ученье пристроим… Проживём!»

Глаза, наконец, стали слипаться, Ефим повернулся на бок, привычно сгрёб в охапку жену, уткнулся лицом в её тёплое плечо – и уснул.

Через три дня по снегу на лыжах прибежал Гришка. Услышав его весёлый голос: "Эй, варнаки-и! Живы?", Василиса привычно метнулась за печь, и отпирать дверь пошла Устинья.

– Что ж ты, Григорий Трофимыч, нас всё варнаками кличешь? – проворчала она, сметая снег с крыльца и приглашая гостя внутрь. – Такие ж люди, поди, как и ты… Садись, поснедай. Надолго ль?

– Зараз же обратно, – рассмеялся Гришка, сбрасывая обсыпанный снегом малахай в сенях и входя в избу. В руках у него был плотно закрытый берестяной туес. – Тятька-то и не знает, куда я подорвался, вернусь – взгреет ещё!

– А на что же пришёл? – растерялась Устинья.

Гришка молча бухнул на стол туес. С усилием снял плотно прилегавшую крышку. Внутри, из-под прикрывающих их еловых лапок, турмалиновыми бусами рдели ягоды клюквы.

– Для Васёны вашей! Тятя говорил – втемяшилось ей…

– Вот спасибо-то тебе, парень! – медленно, не отводя взгляда от туеса, выговорила Устинья, – Васёна! Выйди-ка!

Из-за печи выглянуло настороженное синеглазое лицо. Устинья, улыбаясь, поманила невестку:

– Подойди, Васёнка, поздоровайся, нехорошо ведь… Поглянь, чего для тебя Григорий принёс!

– Господи… Спа… си… бо… – одними губами выговорила Василиса. Синие глаза её расширились, засияв вдруг таким нестерпимым небесным светом, что даже у Устиньи защемило сердце. "Господи, какая она… Сколько живу, таких девок не видала! Впору царями-боярами вертеть! Антип, Антип Прокопьич, да на кого же ты, бессовестный, бросил её…"

К горлу горьким комком подкатили слёзы. Торопливо сглотнув их, Устинья покосилась на Гришку: не заметил ли. И сразу поняла, что парень не видит ничего, кроме Василисы. А та жадными глазами смотрела на туесок. Подойдя, она осторожно взяла несколько ягодок, аккуратно положила в рот, раскусила – и по бледному, худому лицу её расплылось выражение бесконечного блаженства.

– Бо-го-роди-ца… – медленно, по складам произнесла Василиса. – Спаси тебя Христос, Григорий Трофимыч… С того света поднял! Да что глядишь-то так?

– Угодил, стало быть? – опомнился Гришка. Смущённо стрельнул глазами на Устинью, потёр кулаком лоб и глубоко, словно вынырнув со дна омута, вздохнул. – На здоровье, Василиса Мелентьевна!

Василиса съела сразу целую пригоршню ягод, щедро поделилась с Танюшкой и Петькой. Последний, деликатно положив в рот три штучки, подвинул туесок обратно:

– Ешь сама, тебе надобней!

– Я ещё привезу, все ешьте! – весело пообещал Гришка, – У нас цельный бочонок в сенцах стоит! Зимой без клюквы-то беда: цинга одолеть может. Клюква да игла сосновая – главное спасенье! Надо было вам ещё и мёду прихватить… ну да это уж в другой раз.

– Трофим Акинфич не забранит ли тебя? – осторожно спросила Устинья, – Куда годится – чужим людям добро разбазаривать?

– Отчего ж чужим? – ухмыльнулся Гришка, поигрывая рысьими глазами в сторону Василисы. – Как знать, может, и породнимся ещё!

Василиса мгновенно перестала улыбаться. Рука её, державшая пригоршню клюквы, разжалась. Тёмно-красные ягоды покатились по столешнице. Не поднимая взгляда, Василиса принялась собирать их. С лица Гришки тоже пропала ухмылка. Виновато покосившись на Устинью, он попытался было помочь Васёне. Руки их столкнулись над столом. Василиса вспыхнула, резко поднялась и ушла за печь.

– Вот тебе и клюковка с мёдом… – пробормотал Гришка, изо всех сил стараясь сохранить лицо. Но на скулах его отчаянно дёргались желваки, а губы побелели до синевы. Ефиму, который молча наблюдал за происходящим с другого конца стола, даже стало жаль парня. "Ох, Василиса Погибелишна, до чего ж ты людей доводишь?"

Вслух же он сказал:

– Устинья, чего села-то? Доставай горшок, покормить гостя надобно! Клюква хороша, а сытым с неё, чай, не будешь!

– И то верно! – опомнилась Устинья. – Григорий, у меня тут каша допрела, сей минут…

– Не трудись, Устинья Даниловна, мне домой надо, – отказался Гришка. – Говорю ж – без спросу отлучился.

– Да что ж ты, голодный да холодный в такую даль побежишь?!

– По нашему-то – пустяк, да на лыжах ещё! – отмахнулся Гришка. Не слушая уговоров Устиньи, встал, потянулся за кожухом и шагнул к дверям. Уже у порога остановился. Не оборачиваясь, попросил:

– Василиса Мелентьевна, не проводишь ли? Разговор есть.