Горюч камень Алатырь

– А далее просто всё, – таким же ровным, хрипловатым голосом продолжил старый охотник, – С час, а может, с два как очумелый сидел, башкой крутил, всё поверить не мог: будто не со мной всё… Затем в разум вернулся, понял: беды не миновать. Затаскают, виноватым во всём сделают: поди оправдайся, коли свидетелей – девка одна и та – убогая… А если ещё и золотишко найдут!.. Подумал-подумал и понял, что в Сибирь уходить мне надобно. А в заводе-то жена, ребятишек двое осталось… что с ними будет? А по-другому если глянуть – какое их-то житьё, коли меня засудят? И так и так без тятьки тянуть… Стало быть – в бега. И Марфутку, хочешь-не хочешь, с собой брать надобно, потому что одна она до завода всё едино не доберётся, а не в тайге же девку бросать? Пойдёшь, говорю, со мной? А она ревёт-заливается, ничего и молвить не может. Что ж… Начал я помаленьку яму копать, долбить… внизу-то промёрзлое всё ещё было, только на пол-аршина и прорыться можно. Так до вечера и провозился, землю мёрзлую ворочавши. Ну, всё-таки два аршина углубил, значит. Всех семерых в ту яму стащил, засыпал, заровнял, дёрном прикрыл. Ещё и ёлочек молодых в тайге выкопал, принёс да посадил, чтобы, значит, и не догадаться было. Многие ведь в заводе знали, куда артель пошла, в перву голову на тот берег искать бы прибежали… Как новый у меня бережок-то стал, ровно и не было никого! Струмент приисковый я собрал, лопату да топор прихватил, Марфутку через плечо кинул – ноги, вишь, у неё отнялись с перепугу-то, – и в тайгу ушёл. С месяц, почитай, мы с ней в Сибирь пробирались: слава богу, по весеннему времени тепло было. Скоро и саранки, и ягода всякая пошла. И с ружьём я управляться умел. На это самое место, где сейчас живём, уж в середине лета пришли. Я избёнку срубил, рыбу ловить приучился, котелок, слава богу, с нами был… так жить и начали. К Марфутке ноги вернулись… так понемножку и выкрутились. Померла она, правда, у меня через год, да то уж другой сказ. Сынов мне уже новая моя хозяйка нарожала.

– А золото куда дел? – сиплым после долгого молчания голосом спросил Ефим, – Нешто с собой не взял?

– Ошалел ты, парень? – хмыкнул старик, – Этакую тяжесть через тайгу переть, когда на мне и струмент, и девка висли? Самородки я прямо с того бережка в реку покидал – только кружочки пошли. И забожился впредь с золотом не вязаться: одни муки через него. Тридцать лет охотой прожил – и, слава богу, не пожалился ни разу. Тайга-то зверя всякого полна. За зиму по тыще соболей иногда, бывает, с сынами берём, да белок, да лисиц… Козлов так и не считаем. Летом в город это всё везу, купцу знакомому продаю, другому купцу – солонину… У нас и запашка хорошая есть: по закону земля взята, и бумаги имеются. Весной пшеницу сеем, хорошо она здесь подымается… – дед Трофим повернулся к Ефиму и неожиданно закончил:

– Так что, если надумаете Василису за моего Гришку отдать – житьё ей хорошее будет. Обижать не станем, нет такого у нас в заведенье. Подумай, Ефимка.

– Не отдам, – помолчав, сказал Ефим. – Не пойдёт она.

– Вот как? – без улыбки удивился старик, – Чем же Гришка ей худ?

– Не худ, да и не люб. Замуж-то ей кидаться незачем. Сам видал, какая она у нас. Куда ни приведи, хоть к царю в хату – женихи в череду выстроятся. К тому ж брюхата она от брата. Мы и сами не чуяли, покуда она клюквы по всем углам искать не начала.

– Нашла? – неожиданно поинтересовался старик.

– Какое… – в сердцах отмахнулся Ефим, – Я сам по болоту битый день пролазил – один снег только по грудки. Так что не обижайся, Трофим Акинфич. Другую невесту сыну поищи.

– Жаль, – спокойно сказал старик. – Ну, на нет и суда нет. Ты смотри, ночь-то уж вовсе глухая… эко засиделись! Вон и хозяйка твоя спит!

Ефим скосил глаза. Действительно, Устинья спала, неудобно навалившись грудью на край стола.

– Пора и нам, – объявил старик, вставая, – До свету уйду, домой надобно. Ты мне ещё два самородка положь на стол – и ложись покойно.

Уже ложась спать, Ефим не вытерпел:

– Коли ты слово дал с золотом не вязаться – пошто наше-то требуешь? Или тоже в реку кинешь?

– Знамо дело, кину, – прозвучало из темноты. – Для того с тебя это золото и беру. Сам подумай: доберётесь вы с этим золотишком до людского места, попробуете продать – да по неопытности и пропадёте! Мало того, что обратно на каторгу ухнете – так ещё и замытарят: место покажи! Место покажете – и набежит ко мне сюда народ! Начнут дачи метить, прииски разводить, зверя всего распугают, завод выстроят… А у меня тут угодья хорошие, звери стадами ходят, соболей тьма-тьмущая… Испортят ведь всё, и только, – старик замолчал и, сколько ни ждал Ефим, больше не сказал ни слова.

Взбудораженный рассказом деда, Ефим долго не мог уснуть. Он на руках перенёс Устинью от стола на лавку, укрыл тулупом, пристроился рядом сам. И долго лежал, глядя в темноту, слушая, как свистит-надрывается ветер в трубе, и раз за разом прогоняя в мыслях услышанное. Что-то в рассказанном тревожило его, цепляясь, как досадная заноза, не давая успокоиться. Но что – Ефим так и не мог понять.