Горизонты

— В каждом вашем доме есть старший, который заботится о вас больше, чем кто-либо, — окинув взглядом класс, сказал Михаил Рафаилович. — Есть такой человек, который заботится о всей нашей стране.

Мы устремились глазами на знакомый портрет.

— Ленин… — чуть слышно прошептал я.

— Да, Владимир Ильич Ленин, — услышав меня, утвердительно сказал учитель. — Самый дорогой нам человек…

— Он как отец, — послышался голос Виталейка.

— Он для нас и отец, и самый большой учитель, вождь, — добавил Михаил Рафаилович и, открыв книгу, начал читать о мальчике Володе Ульянове.

Затаив дыхание, мы слушали его. А я думал: «Хотя бы подержать в руках эту книгу… Как только научусь читать, сразу же выпрошу ее у учителя».

В конце урока Михаил Рафаилович сказал, чтобы на следующий день мы принесли пихтовых лапок — из них будем делать венок для портрета. Я спросил его, можно ли принести ветки лиственницы. Михаил Рафаилович утвердительно кивнул головой…

Учился я охотно. Садясь за парту, сразу доставал букварь. Как только Михаил Рафаилович показывал новую букву, она сразу предо мной оживала, будто я давно с нею был знаком. Буква П, например, походила на ворота, Н — на лесенку, Т — на грабли, Щ — на Урчала, перевернутого вверх ногами. И цифры преображались: 4 — походила на стул, тоже перевернутый, 6 и 9 — на головастиков, которых мы не раз ловили решетом в озере. Ну а буква Ж — это настоящий майский жук!

Я любил с каждой буквой по-своему разговаривать, придумывать для нее новое назначение. Буква Щ — не только Урчал, но и борона, и скребок, и щетка… Возвращаюсь, бывало, домой, и шепчу про себя, отыскиваю новые предметы, похожие на ту или другую букву. Не знаю, давало ли мне что-либо это, но я любил буквы и цифры сравнивать с чем-нибудь, находить похожесть с предметами и живыми существами, которые были мне с детства близки.

На первой же неделе учитель дал нам задание изготовить палочки для счета. Я долго думал, из какого дерева сделать эти палочки.. Пробовал делать из черемухи, из рябины, из ивовых прутьев. Но больше всего мне понравились стерженьки малины. Они легкие и гладкие, словно отполированные. Я принес домой несколько прутиков и нарезал из них десять палочек одного размера. Бабушка внимательно наблюдала за мной, а потом принялась расспрашивать, для чего да как? Вскоре, поняв, в чем дело, сходила в горницу и принесла мне настоящие счеты. Ни она, ни я не знали, как ими пользоваться. Бабушка только говорила, что на них считал мой дедушка Павел Митрич. Счеты были старинные, круглые «кости» — так называла бабушка колечки, нанизанные на проволоку, — совсем почернели, и стоило тряхнуть ими, они гремели, как старые бубенцы. В школе у нас тоже были счеты, но не такие: высокие, стояли на полу; кости были большие и желтые, как поджарившиеся калачи.

— Не смыслю я в счетах, — призналась бабушка. — Тятьку надо спросить, что да как…

Вечером отчим, сказал:

— Это хорошо, что за счеты взялся. Первое дело в науке — счеты и букварь. Осилишь их, вроде как половину учения прошел. Садись рядом со мной и вникай в суть…

Весь вечер мы сидели рядом и «вникали». Оказывается, на счетах намного интересней считать, чем на палочках.

На следующий день я пришел в класс и сразу бросился к большим счетам. Хотел показать ребятам, как по-настоящему надо считать. Щелкнул костяшками раз-другой и остановился.

«А куда же класть десятки?» — думал я.

— До этого мы еще не дошли, — послышался сзади глуховатый голос Михаила Рафаиловича, понявшего мои мысли. — А если забежать вперед…

— Давайте забежим, Михаил Рафаилович!

— Ну что ж, забежим… Так вот они, наши десятки, на которой струне находятся…

«И верно! Чего же я, слепой, так долго искал. Они же совсем рядом, эти десятки», — с огорчением подумал я. И вместе с тем обрадовался: все же на больших счетах не пропала струна с десятками, нашлась. Теперь уж я ее не позабуду!..

23

Зима в тот год уже в сентябре начала наведываться в наши купавские края. Ночами подмораживала голую землю, а потом понемногу стала и снежок подбрасывать. Но снег как-то не приживался. Выпадет — и через день-другой растает. Однако по ночам мороз все больше крепчал, схватывал закрайки озер и рек тонким, блестящим как стекло ледком. Воздух в такую пору бывает чистый и прозрачный. На добрый десяток верст окрест видать. А гулкий-то какой! Звенит, как натянутая струна.

Уже давно над гумнами стоял ритмичный перезвон цепов — во всех деревнях молотили. По ночам отчим сушил на овине снопы. Сидит, бывало, в подовиннике у маленького костерка, покуривает да свои думы укладывает, а утром по холодку уже просушенные снопы таскает из овина на долонь, как называли у нас ток.