Горизонты

Мы должны были высказать, как он подчеркнул, свои веские соображения. Я сидел на первой парте и первым вышел к доске. Высказав свои доводы, записал их. Потом стали выходить другие ребята и дополнять мои записи. Вскоре на доске и места не хватило. Бирачев, довольный, ходил по классу и улыбался: молодцы ребята, мозгуют, не отстают от жизни… И все было бы гладко, если б не Назарко Половник. Сын мельника Назарко, белолицый красавчик, вышел к доске и сказал, что лучше отрубов мужику не найти. Вначале все замерли. Потом вдруг так зашумели, что и понять ничего нельзя.

Звонкоголосый Половник махал длинными руками и что-то доказывал:

— Тятька говорил, тятька…

— Слушай тятьку, а думай сам.

— Тятька твой с помещиками был заодно.

— Половник тоже чуждый класс, — тихонько пропел Цингер.

И тут встал Гриша Бушмакин. Он переждал шум и не спеша начал возражать. Он сказал, что Назара рано еще относить к чуждому классу. Назар просто-напросто заблудился в политике. И Гриша стал рассказывать нам, как он понимает хуторские отруба. Это не новое, мол, дело на Руси. Еще Столыпин возился с этой дохлой затеей.

Умница наш Гриша. Говорит без книжки, а так толково, все в головах по порядку укладывает. Присмирел тут Назар. Верно говорит Гриша, какой политик Назарушко? И Серега наш Бахтияр мало читает, видит только одну свою мореходку. Вот Гриша — это политик.

Бирачев остановился у стола, тоже прислушивается к нему.

— Итак, резюмирую, — сказал Бирачев, когда Бушмакин закончил. — В чем ошибочность взглядов Назара Кутергина? Бушмакин правильно охарактеризовал столыпинщину. Стоит ли мертвеца поднимать на ноги?

— Долой его! — закричали мы хором.

Так и порешили всем классом: мертвеца больше не поднимать. Артель — это не отступление, а продолжение начатого дела. Коммуна не удалась, перейдем к артели.!

— На данном этапе это главный, стержневой вопрос, — закончил Бирачев дискуссию и призвал нас всеми силами поворачивать мужика на артельный путь. — Крепить артель — в этом смысл нашей сегодняшней жизни.

В ту же неделю ко мне приехал отчим. Приехал он на дровнях, на которых обычно ездили в лес за дровами.

— Выездные-то сани коммуна увезла, — с досадой сказал он. — Новенькие ошивочки и розвальни. Теперь вот на дровнях катаюсь и в мир, и в пир…

Из коммуны он, как это сделали многие в те дни, вышел.

— В артель записываться надо, — посоветовал я по-взрослому.

— Обожду пока, — сказал в раздумье отчим и, подбросив лошади клок сена, опять пожаловался: — Как и прокормимся с лошадушкой, не знаю. Сено-то все на вилах растрясли, на солому придется становить.

Я смотрел на его обросшее щетиной лицо и вспоминал о нашей недавней школьной дискуссии. На какой-то миг закралось сомнение: может, и прав Назарко?..

— Хорошо, что корову нашли свою. В другую деревню было увели ее, — сказал отчим. — Спасибо матери, разыскала.

Мне было жалко отчима. Я молча рыл носком сапога талый снег. Чего же агитировал наш Тулупов? Если не подошло время, зачем же будоражил он людей?

— Тулупов у нас тут есть, — переминаясь с ноги на ногу, вдруг сказал я.

— Он тоже гнул круто. А теперь нам приходится расхлебывать эту кашу… Сани найдутся. А вот как семена? Ведь в общих сусеках лежат. Сеять-то чем? Вот о чем душа, сынок, болит. — Помолчав, отчим добавил: — Они, загибщики-перегибщики, уедут куда-нибудь с глаз, а мы-то ведь тут остаемся… в Купавах…

27

Как-то Зина прибежала впопыхах домой и, сбросив с себя шубку, упала на кровать и заплакала. А потом сообщила, что заболел Антон Иванович. А заболел будто оттого, что рассерженные мужики и бабы в одной деревне, где Тулупов проводил собрание, точно осатанев, набросились на него, обвиняя его в перегибах: он, дескать, силком их в коммуну согнал. Тулупов пробовал что-то объяснить им, но те и слушать не хотели. Землемер, доведенный до красного каления, схватился за грудь и упал. Шумевшая толпа примолкла. Одни, испугавшись, решили уйти от греха, другие, окружив больного, жалостно охали: «Человека-то какого свалили…» И уж ругали сами себя. Кто-то из баб поднес испить ему воды. Десятский тотчас же побежал запрягать лошадь. Укутав землемера в тулуп, повезли его в больницу.

«Лежать и не двигаться», — приказали в больнице.

Это не на шутку взволновало Зину. Она упросила врача, чтоб разрешили ей чаще навещать больного. Забеспокоилась и Анна Павловна, нет-нет да и спросит Зину об Антоне Ивановиче. А Зина знала о нем все, она сидела у его койки даже по ночам. А утром, как всегда, шла к себе на работу.

Тулупов поправлялся медленно. Врачи говорили, что у него был сердечный приступ.

Однажды Зина, позавтракав, выбрала в шкафу книгу и собралась идти к Антону Ивановичу. Меня она не пригласила с собой, и я вдруг почему-то обиделся. Чего же она сердится? Разве я виноват, что он заболел? Хотя почему она должна приглашать, ведь и без меня дорогу знает… А раньше всегда звала с собой… То раньше…