Горькая полынь моей памяти

  Сон… просто сон… Тот самый сон. Навязчивый. Сводящий с ума. Бесконечно. Еженощно.

  – Твою мать! – подорвался он, подхватывая Элю, впиваясь ладонью в тонкую шею.

  Переломить ничего не стоит. Одно сжатие, один поворот до щелчка.

  – Твою мать, – повторил он, как заведённый.

  В голове отщёлкнул тумблер. Листья отрывного календаря, кружащиеся, складывающиеся аккуратной стопочкой в дни, недели, месяцы. Тридцать девять недель с момента похорон Тима до рождения Серафимы.

  Тридцать девять недель! Столько, чтобы выносить ребёнка. Его ребёнка! Девочку с рыжеватыми косичками, синеглазую, как её мама.

  Сон… просто сон… Пусть Иблис засунет свою страшную пасть себе в задний проход, если это был сон!

  – Твою мать! Эля! Долго ты собиралась молчать?! – он увидел ужас в синих глазах, отчаяние, животный страх, тут же отпустил руку, давя рвотные позывы при взгляде на красные пятна на белой шее.

  – Ты заберёшь её? Заберёшь? – отодвигалась Эля по дивану, натягивая на себя простынь. – Не забирай, пожалуйста, не забирай, не надо, не забирай… – слышалось сквозь всхлипывания и покашливания. – Не забирай…

  – Я не стану забирать у тебя Серафиму, – почти по слогам ответил Дамир, силясь произнести спокойно, получилось, как у солдафона на параде – гортанный, невнятный, охающий звук. – Не стану. Успокойся, – подтянул на себя перепуганную до икоты женщину. – Не стану.

  – Она моя, моя девочка, моя дочка.

  – Твоя, – соглашался Дамир. А чья ещё, конечно Элина… и его. Его Файзулина Серафима Дамировна, названная в честь чу-до-твор-ца.

  – Моя, – послышался упрямый писк.

  – Твоя, – ещё раз согласился.

  – Почему мама плачет? – раздалось сзади, Дамир резким движением перехватил покрывало, набрасывая себе на грудь, благо всё, что ниже пояса было скрыто простынёй.

  – Ударилась, – с вымученной улыбкой проговорила Эля, судорожно вытирая слёзы. – Палец ушибла.

  – Надо подуть, – деловито посоветовала Серафима, забралась поближе к маме, начала старательно дуть и приговаривать: – У кошки боли, у птички боли, а у мамы не боли. И у Кирпич не боли. П-ф-ф-ф-ф, не больно больше?

  – Нет, – всхлипнула Эля, обнимая дочку. – Не больно.

  – Тогда не плачь!

  – Не буду.

  – Иди сюда, – Дамир подхватил малышку, отвлекая. Он уже успел сходить в спальню, одеться, теперь показывал глазами Эле, что ей не мешало бы сделать то же самое. – Будем завтракать или смотреть «Холодное сердце»? – зашёл сразу с козырей, мгновенно переключая внимание малышки с ушибленного пальца мамы на сказку. Что и говорить, Олаф – отличный снеговик, прекрасный помощник в деле отвлечения от обнажённой мамы в постели чужого дяди.

  – Холодное сердце!

  – Отлично, включай, – он протянул Серафиме пульт, и пока та разбиралась с кнопками, быстро собрал постельное бельё и заправил диван.

  – О чём думаешь? – где-то на середине мультфильма спросил притихшую Элю, в задумчивости разглядывающую тумбу под телевизором. Удивительной красоты конструкция. Серый металлик, стекло, саундбар.

  – Так... – неопределённо отозвалась она. Так? Так, значит?!

  – Эля? – промурчал он в ухо. – Я жду, – она покосилась, окинула задумчивым взглядом дочку, перевела взгляд на него.

  – Нужен костюм Снегурочки, из голубой парчи, с пуговичками-сосульками…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

  – Вот как? Очень нужен? – засмеялся Дамир, уткнувшись носом в растрёпанные волосы, источающие аромат горечи, заставляющий сердце биться на полную катушку. Жить. Любить. Дышать.

  – Серафима – лучшая Снегурочка, чтобы ты знал!

  – Значит, завтракаем и едем за костюмом.

  А что он ещё мог сказать?

Глава 52

Эля. Прошлое. После побега от Файзулиных

  Северное лето - короткое, прохладное, зато ароматное, яркое, сочное. Пролетело оно для Эли быстро, как одно мгновение. Школьникам ещё не прогремел звонок на первое сентября, а в воздухе уже отчётливо запахло осенью.

  Мышечная память сначала привела её в Мезень, почему Эля рванула именно в маленький, будто законсервированный в прошлом веке посёлок, она ответить не смогла бы. Иных мест не знала, придумать ничего не вышло. Жильё нашлось быстро, сдать комнатушку за «живые» деньги мгновенно нашлись желающие.

  Хозяйка – дебелая тётка лет сорока, оглядела Элю с подозрением.

  – Больно одежда дорогущая, – сделала она вывод. – Прячешься от кого?

  – От мужа, – не зная, почему, ответила Эля. Не врала ведь. Пряталась. Ноги подкашивались от одной мысли, что найдёт. Что тогда она ему скажет? Как посмотрит в глаза?

  – Плохо дело, – кивнула тётка. – Тётей Аней меня зови, – ещё разок кивнула и вышла из комнатушки.

  Несколько дней Эля дурью спала, есть забывала, в уборную сбегать. Перевернётся с боку на бок, поворочается, и отступает нужда, как и аппетит. Когда не спала, таращилась в окно, тряслась, как ветка тощей берёзы, царапающая окно.

  Придёт? Сейчас придёт? Или сейчас? Вот-вот откроется дверь, а за порогом стоит Дамир и смотрит, смотрит, смотрит… Страшно! Хоть не просыпайся, не дыши.

  – Хватит бока пролёживать! – гаркнула тётя Аня, заходя к Эле к полудню пятого дня. – Не ешь, не пьёшь, в чём душа держится?!