Горькая соль войны

— Ты, бабонька, поосторожнее словами бросайся, — сказал он. — Опомниться не успеешь, как загребут. Пришьют пораженческие настроения. Такие города не сдают, за города с таким именем до последнего бьются. Не пустят сюда немца, будь уверена!

— Вчера снова бомбили, — сказала Эльвира Геннадьевна. — Сколько народу зря погибнет! Сказали бы уж откровенно: все, мол, давайте за Волгу!

— Чего ж здесь сидишь? — уколол Шарун.

— Дом жалко, — просто сказала хозяйка. — Как это — взять и нажитое бросить?

У стадиона на Красном торговали квасом из бочки.

Иван Николаевич не удержался и купил большую кружку, да зря — квас оказался теплым и с привкусом солода, даже допивать не хотелось.

В чистом небе над Волгой барражировали несколько советских истребителей. Только их присутствие над рекой и напоминало о войне да еще газетные полоски, перекрестившие окна. Жара стояла такая, что хотелось плюнуть на все, уехать куда-нибудь на Бакалду, попить пивка, поплескаться в Волге, поиграть в волейбол на спортивной площадке. Только все это были несбыточные мечты.

Иван Николаевич вздохнул и пошел на автобусную остановку.

13

Заводские сирены выли, возвещая налет немецкой авиации. Им вторили пронзительными длинными гудками паровозы, стоящие на путях.

За время, проведенное в госпитале, Шарун уже привык к этому неприятному однотонному вою. Пока фронт был далеко, налеты были достаточно редкими — бомбардировщики не рисковали идти на город без истребительного прикрытия. Чаще всего в небесах появлялась немецкая «рама», ходила над городом, не подвергаясь обстрелу зенитчиков, которым было совершенно ни к чему показывать немецким разведчикам расположение своих батарей.

Иван Николаевич вдруг вспомнил, что сегодня суббота.

Оно и до войны работы хватало, иной раз работали не только без выходных, но и без времени. Порой спать приходилось в кабинетах. Правда, до войны убийства были в редкость и чаще всего происходили на бытовой почве, а потому в большинстве своем были незатейливыми и особых талантов для их раскрытия не требовалось.

Впрочем, нет правил без исключений. Для лейтенанта Шаруна таким исключением явилось убийство инженера тракторного завода Липягина. Убили его в собственной квартире, следов преступники не оставили, и пришлось немало повозиться, прежде чем они оказались на скамье подсудимых. Убийство инженера совершили двое его подчиненных, которых по докладным Липягина судили за систематические и злостные опоздания на работу и прогулы. Время было такое, что осудили виновных не за рядовое убийство. А классифицировали это как террористический акт против лица, выполнявшего свои служебные обязанности. Суд был открытым и проходил на территории завода, поэтому приговор был заранее предопределен — обоих приговорили к высшей мере социальной защиты — расстрелу.

В который раз Шарун с завистью и тоской вспомнил довоенную жизнь. Эх, сейчас бы в Щучий проран! Провести ночь у костра, выпить по сто граммов с друзьями под неторопливый разговор о жизни, посидеть воскресным утром с удочкой среди камышей, глядя, как с тяжелым плеском бьются в затоне огромные сазаны. Но об этом приходилось только мечтать, все это было сейчас недостижимо далеким, словно подернутым какой-то дымкой, закрывающей совсем недавнее прошлое.

Над Волгой в очередной раз разворачивалась для атаки городских улиц эскадрилья «лаптежников», выходя на центр города, они пикировали и сбрасывали бомбы на вокзал и железнодорожные пути, над ними стояли клубы черного дыма, из которого выбивались языки пламени, и Шарун с отчаянной остротой вдруг подумал в очередной раз, что мирная жизнь города заканчивается и все нарастающие бомбежки знаменуют иной страшный этап жизни.

Люди уже потянулись из города, тоненькие, разноцветные и пропыленные ручейки беженцев стекались к деревянным дебаркадерам волжских пристаней, текли за Волгу и далее — в казахские степные просторы, прожаренные солнцем и пропыленные песчаными ветрами.

Немцы шли на Сталинград.