Горькие шанежки

Глянув еще раз на могилу, на памятник и звезду, Петька тоже двинулся за дружками, тихими в непривычной печали. Впереди шмыгал носом Шурка Орлов, рядом с ним, сунув руки в карманы, понуро шагали Ленька Чалов, Загидулла, Демка с Тараской, ребята Слободкины, Пронька… Сторонкой от них, ближе к женщинам держались девчонки, а сразу за взрослыми шли Юрка Шарапов, Семушка и Амос, вместе приехавшие из Узловой, Как и Юрка, Амос был одет в темно-синий бушлат с петличками на воротнике и железными буковками «Ж. У.». Петька уже знал, что это эмблемы железнодорожного училища, где брат учится на слесаря по ремонту паровозов.

Амос и Юрка совсем были не похожи на тех, какими Петька знал их раньше. Вчера, приехав, Амос оглядел знакомую с детства квартиру и, закурив тоненькую папироску, с укором глянул на младшего Юрку, на Петьку.

— Вы бы хоть чуть-чуть матери помогали да сами за порядком смотрели бы тут. — Амос переглянулся с Семушкой. — У нас в училище с такой грязью они бы месяцами в неурочный наряд ходили…

На радостях от приезда брата Юрка вытащил откуда-то двуствольный поджиг-наган и стал было хвастаться. Но Амос забрал наган, рывком свернул с него трубки, а ручку, над которой братец потел не один день, бросил в печь. Юрка чуть не завыл от горя, на Амос строго глянул на него:

— Мало вам покалеченных?

Юрка виновато затих, а Амос помолчал, думая о чем-то, шумно, по-взрослому вздохнул:

— Надо ж было додуматься до такого… Гранату а поселок приперли! Уж тебе, Петро, пора бы башку на плечах иметь? Или других дел нету? Не маленькие, поди…

Петька совсем расстроился. Говорил бы такое отец, дядя Яша Слободкин или еще кто из мужиков. А тут — Амос.

Не знал старший брат, что жить Петьке и так невмоготу. И вовсе не от царапин на плече от осколка. Все эти дни после взрыва казались ему каким-то кошмаром. Вот и сейчас, все больше отставая от идущих к разъезду людей, он неотступно думал о происшедшем. И, то ли пробуждаясь, то ли проваливаясь в черноту, вспоминал тот проклятый день, поход на полигон, и тот миг под стеною дома. Вспоминал уходящую к закату мотриссу, лица мужиков, допрашивающих его с Загидуллой, своего отца, отвесившего ему такую затрещину, что в голове зазвенело. Но и не от этого было больно. Вместе с другими ребятами в тот вечер допоздна просидел он на станции, ожидая сообщения из Узловой. И ушел только в полночь, когда сообщили, что операции сделаны всем и все жить будут.

Вспоминал, как к обеду на другой день на полустанок приехали два офицера-танкиста. Вместе с мастером они потребовали к себе Загидуллу, крепко выдранного отцом, и опять его — Петьку. Долго допрашивали про поход, ругали за самовольство. Седой майор заставил Петьку скинуть тужурку, осмотрел его рану, со вздохом сказал:

— В рубашке парень родился. — И посмотрел с грустью Петьке в глаза: — Знаешь ли ты, что было б, пойди этот осколок чуть ниже?

Потом офицеры забрали все пули и уехали на полигон, где, оказывается, оставалось отделение охраны. Вечером, вернувшись, танкисты собрали в красном уголке всех, кто был свободен.

Майор говорил про горечь утраты, виноватил и взрослых, и пацанов.

— Боевая граната на огневом рубеже осталась случайно, — хмурясь и не выпуская из рук папиросы, говорил он. — Мы найдем виновного, крепко накажем. Но на стрельбище могут оказаться и неразорвавшиеся снаряды. Ходить там категорически запрещено. Даже солдатам! А гражданскому населению к месту стрельб и приближаться нельзя. Не зря же строгий указатель там поставлен…

И еще сказал усталый майор:

— Потерпите, товарищи… Отдадим мы вам те места. Вот закончим свои дела, саперы с миноискателями проверят всю территорию, и будете собирать там ягоды, охотиться, дрова заготавливать…

Закурив, мужики окружили танкиста, заговорили про фронт. Майор сказал, что победа теперь уже совсем близко. На западе наши везде наступают и бои идут не где-нибудь, а в Германии, в самом Берлине…

А на другой день военный студебеккер привез из Узловой Митяя в красном гробу. В квартиру Будыкиных сходили почти все с полустанка. Петька на всю жизнь запомнил спокойное, совсем взрослое лицо Митяя с крапинами ожогов, свечи у изголовья гроба, закрытое зеркало, тихо плачущую тетку Настасью, неотрывно глядящую в лицо сына, младшую сестру Митяя Наташку…

Вспоминая все это, чувствуя в голове шум и боль, Петька еще сильнее думал над одним вопросом, на который, знал он, теперь никто уже не сможет ответить. Еще тогда, глядя вслед уходящей мотриссе, он вдруг подумал о той секунде, когда, наверно, смог бы удержать смерть, смог бы спасти Митяя, как тот спас всех. Ведь была же эта секунда, была!

И Петька терзался оттого, что не он, а всегда тугодумный Митяй понял ее… Но зачем он не бросил гранату там же, не побежал, как все?.. Может, подумал, что она не страшная вовсе? Что не будет больно потом?..

Нет, Митяй же знал, что в руке у него не поджиг — граната. Как же он сумел не бросить ее, как догадался накрыть?..

Далекий, знакомый голос издалека пробился сквозь Петькины думы. Он тряхнул головой и увидел впереди Зинку, тоже отставшую от людей.