Горькие туманы Атлантики

Подобного поворота событий Гамильтон не ожидал. Он мог предположить все, что угодно, но такого!.. Сидел неподвижно, словно окаменел, а мысли, одна противней другой, клубились в сознании, мешая контр-адмиралу собраться, взять себя в руки, сосредоточиться, чтобы обо всем поразмыслить трезво. Сейчас над его думами властвовали чувства, а они тоже были нервны, издерганы, когда гнев то и дело сменялся обидой и угрызениями совести, стыдом, и снова вспышками почти презрения и ненависти к тем, кто заставил его, командующего эскадрой, совершить недостойный поступок. Зачем отозвали корабли охранения? Надежды на встречу с противником теперь не было. Выходит, адмиралтейство знало об этом еще тогда, когда отдавало злополучный приказ? Но ведь это выглядит позорной перестраховкой, трусостью! Или предполагается какая-нибудь новая операция, о которой он, Гамильтон, пока не ведает? Во всех случаях невозможно оправдаться в глазах моряков конвоя… И второй приказ — рассредоточить суда! Именно он дал повод Бруму увести миноносцы от транспортов! И если суда погибнут — а такие предчувствия закрадывались в душу контр-адмирала, — вся ответственность за трагедию ляжет пятном на британский флот, на крейсерскую эскадру, на него, Гамильтона. Есть отчего сойти с ума! Неслись навстречу врагу, а враг в это время преспокойно отстаивался в фиордах. Мечтали о генеральном сражении — и оставили на разгром три десятка транспортов. Рассчитывали установить господство в Северной Атлантике — и покинули поле боя до того, как противник выбрал якоря. Такие коллизии хороши для пьес начинающих драматургов, но не для флота Его Величества!

Подумал о том, что сообщение адмиралтейства расшифровано уже на американских крейсерах, и болезненно поморщился: захотят ли американцы в дальнейшем участвовать в совместных операциях, да еще под начальством британских адмиралов? Уж они-то постараются доказать, что ни в чем не повинны…

— Не понимаю, какими соображениями руководствовались там, в Лондоне! — все еще не мог успокоиться командир крейсера.

— Вы думаете, там были соображения? — съязвил Гамильтон.

— Но ведь ответственность ляжет на нас, попомните мое слово!

— Нас с вами упрекнуть не в чем, Сервейс, — внезапно спокойно и даже как-то устало ответил контр-адмирал. — Мы были связаны по рукам и ногам приказами адмиралтейства.

Но в душе он понимал, что командир крейсера прав. В глазах общественного мнения все будет выглядеть так, как изложит события Паунд своему другу Черчиллю. Возможно, что Тови и его, Гамильтона, даже не выслушают, письменные их донесения упрячут в штабные сейфы. Первый лорд откровенно недолюбливал адмирала Тови и всячески старался подчеркнуть, что тот неспособен командовать флотом в современных условиях. Вряд ли и ныне Паунд упустит такую возможность. Ответственность действительно, что бы ни случилось, падет на корабли охранения и дальнего прикрытия… Однако вслух свои рассуждения контр-адмирал не высказал, дабы еще больше не угнетать и без того расстроенного вконец командира крейсера. Гамильтон, наоборот, попытался его ободрить.

— У нас с вами совесть чиста, Сервейс, — промолвил он как можно тверже, сам не очень уверенный в убедительности своих слов.

Из рубки доложили, что с контр-адмиралом хочет говорить командер Брум, и Сервейс приказал переключить радиотелефон на салон. Командир крейсера тут же хотел удалиться, но Гамильтон жестом удержал его.

Голос Брума был полон отчаяния. Командер корил себя за то, что ушел от рассредоточенного конвоя, покинул малые корабли эскорта, приказав им напоследок самостоятельно следовать в русские порты. Он уверял, что это решение — самое неприятное в его жизни.

— Имели ли вы предварительные указания относительно ваших действий на случай рассредоточения конвоя?

— Никаких указаний, — потерянно ответил Брум. — Решение присоединиться к эскадре исходило лично от меня. Я полагал, что предстоит бой с противником, а в этом случае миноносцы принесли бы наибольшую пользу, находясь под вашим командованием.

— Мы все так полагали, — вздохнул Гамильтон. — Я лично полностью одобряю ваши действия.

Что толку сейчас упрекать командира эскорта за поспешные и опрометчивые решения! Разве он, Гамильтон, за отвод миноносцев не повинен в такой же степени, как и Брум? Вопросы, которые интересовали его, он должен был задать командеру двенадцать часов назад. Но он тогда ни о чем не спросил, тем самым молчаливо одобрив решение Брума. И оправданием ему, Гамильтону, могут служить те же доводы, что и Бруму: он тоже верил, что бой с германскими кораблями произойдет в ближайшие часы.

А Брум, услышав одобрение контр-адмирала и оживившись, начал горячо заверять, что в любую минуту готов возвратиться к покинутым кораблям. «Зачем? — поморщился Гамильтон, отмечая про себя, что командир «Кеппела» снова склонен к непродуманным решениям. — Разве транспорты теперь соберешь? Не станешь же сопровождать каждый! Да и у миноносцев не хватит топлива — неужели не понимает этого Брум? А танкер, с которого можно заправиться, в океане не отыщешь. И цел ли он, танкер?»