Горькие туманы Атлантики

Англичанин покраснел, на его скулах дрогнули желваки, но он лишь беспомощно развел руками, давая понять, что не намерен комментировать запальчивые высказывания командующего советским Северным флотом.

— Я обещаю вам, — произнес он сухо, — связаться с британской миссией в Москве и передать содержание нашей беседы. Если поступят дополнительные сведения, я тотчас же сообщу о них.

— Да, пожалуйста, в любое время. Вы находитесь в нашей стране и знаете, как сейчас важен для нас груз каждого транспорта. У вас есть вопросы ко мне?

Контр-адмирал смутился, однако пересилил себя и поднял глаза:

— Некоторые союзные офицеры, которые находятся в ваших госпиталях, жалуются на плохое питание…

Командующий понимающе кивнул, тихо промолвил:

— Ваши раненые питаются гораздо лучше, нежели наши люди даже на плавающих кораблях. Мы стараемся поддерживать полный паек только для летчиков и подводников. Но я обещаю сделать все, что возможно.

— Спасибо, — поблагодарил англичанин, поднимаясь.

Командующий корил себя за то, что все же не сдержался, говорил порой резко. Он знал, что в прошлом контр-адмирал — боевой офицер и конечно же не заслужил упрека: судьба конвоя решалась в более высоких кругах. Но вопрос имел и другую сторону: англичане должны понять, что поставка военных грузов — не милость, а союзнический долг, скрепленный общими гарантиями. А долг выполнять следует по-солдатски, как это делают изо дня в день советские люди. Иначе врага не осилишь, примером тому — поверженная Европа. Вот пусть контр-адмирал, затаив обиду, и сообщит об этом адмиралтейству.

Доложили, что немцы снова — в который раз за истекшие сутки! — бомбят Мурманск. Огорчился, что сейчас не может выделить достаточного количества истребителей для защиты города с воздуха. Но в маневрах, которые враг методически повторял, проскальзывала и своя надежда: видимо, немцы не были уверены в том, что им удастся уничтожить транспорты в море, и они заранее наносили удары по порту предстоящей разгрузки.

Будничные дела постепенно заполнили все без остатка время командующего. Лишь перед обедом он позволил себе выйти на воздух на десять минут. Океан показался угрюмым и неприветливым. Горизонт был четким, словно отлит из металла. Там, за ним, в неизвестных далях, брели сейчас транспорты, покинутые эскортом, и их пока не могли обнаружить наши самолеты-разведчики, а миноносцам до этих транспортов — еще идти и идти. Что с ними? Многие ли сумеют уцелеть?

А до горизонта море, несмотря на несколько дозорных катеров-охотников, тоже казалось пустынным. И адмиралу почудилось, будто все, что способно двигаться и стрелять, — и свое, и вражеское — метнулось торопливо на север, к роковому району, чтобы опередить друг друга… «Черт бы побрал это адмиралтейство!»

Лишь почувствовав густую пахучую теплынь окрестных сопок, с удивлением обнаружил, что день-то обычный, по-летнему ясный и ласковый. Да и море было по-июльски ослепительно-синим, в нем только в сторону Кильдина угадывались чуть зеленоватые полосы отмелей. После унылого серого однообразия, которое большую часть года в этих краях царит, после гранита КП буйство красок поражало и заставляло щуриться, хотя глазам хотелось их впитывать так же жадно, как легким воздух, настоянный на запахах листвы, мхов, обогретой солнцем земли. К тому же стоял час отлива, и с осушки тянуло солоноватой горечью водорослей. Адмирал так соскучился в подземелье по видимому простору, что, поднявшись на пригорок, замер, словно боялся неосторожным движением разрушить в себе опять праздничное ощущение мира. Он охотно перенес бы КП обратно в штабной особняк. Но откуда ему руководить операциями флота — определяла Москва. Да и логика подсказывала, что это неразумно: война есть война, и вражеские самолеты пытались прорываться к главной флотской базе так же настойчиво, как и к Мурманску.

День не только радовал взор, но и прогревал до костей, наполняя тело какой-то ленивой усталостью. Здесь, на солнцепеке, командующий особенно остро почувствовал, что не спал уже больше суток. Но впереди предстояла не менее напряженная ночь.

За обедом начальник штаба с грустью поведал подробности оставления Севастополя.

— Военный совет забрала подводная лодка. А там осталось несколько тысяч бойцов. Они отступили на Херсонес, продолжают сражаться, но помочь им практически невозможно.

Почти все, кто обедал в салоне, служили в разное время на Черном море. Там и сейчас остались друзья по училищу или академии, по совместной службе на кораблях. Мысли невольно обращались к ним: живы ли? Все понимали, как там, на юге, тяжко. Совсем непросто оставить последний клочок земли полуострова, занятого врагами, вдали от собственных баз, до которых — сотни миль морем… Понимали — и молчали. Наверное, в мирное время тягостных раздумий о Севастополе хватило бы на несколько суток. Но особенность войны в том, что человек способен почти мгновенно переключаться на другие мысли, если того потребует обстановка. А дел своих здесь, на Севере, тоже было по горло.