Горькие туманы Атлантики

Но командующий после подземелья откровенно любовался городком. Что ж, не хватает жилья, но сейчас не до быта, не до строительства. Пять лет назад и этого не было… Вот окончится война, разгромим гитлеровцев, тогда спланируем и построим город наново. С удобными квартирами, с красивыми улицами. И парк разобьем, обязательно парк! Чтобы люди не тосковали по югу. Садоводы-северяне, читал он, вырастили новую породу рябины, которая хорошо приживается в здешних местах. Этой рябиной и засадим весь город! Берег должен нравиться морякам, быть для них родным, а не наскучившим. И город — родным на долгие годы, если не на всю жизнь. А для флота природа создала здесь прекрасные бухты — лучших корабельных стоянок и не придумаешь! И значит, городок пока — прародитель города будущего. Так же, как нынешние корабли, которых — увы! — не хватает на все операции, — начало будущего могучего Северного флота.

Городок спал. Ночное низкое солнце медно отсвечивало в окнах домов, а в расщелинах сопок лежали холодные тени. Время от времени встречались матросские патрули. Матросы отступали с узкого настила, пропуская задумчивого командующего, потом удалялись маршрутом, известным лишь им. Нет, городок спал условно. На макушках сопок, из орудийных двориков торчали, нацелившись в небо, стволы зениток. В бухте на пирсах размеренно похаживали часовые. А в море, на горизонте, маячили силуэты сторожевых кораблей.

Корабли опять напомнили о конвое. Кажется, предприняли все возможное, взвесили все вероятности, а сердце по-прежнему гложет тревога. Положение транспортов неизвестно, а догадки, не подтвержденные фактами, — ненадежный советчик. Только бы выиграть время, хоть бы сутки!.. Он с радостью оказался бы сейчас на одном из миноносцев, идущих на север, навстречу транспортам. Там, по крайней мере, все ясно: и боевая задача, и как ее выполнять. А тут… Надо приказать, чтобы разведывательные самолеты ни на минуту не прекращали поиск.

Брел по спящему городку, по скрипучим деревянным настилам адмирал, поглощенный думами о конвое, уставший, но брел он все же, вдыхая чистый студеный воздух, под открытым небом — и это был единственный отдых, который позволил себе командующий флотом за минувшие двое суток.

27

Конвой постепенно расползся, но суда находились пока вблизи друг от друга: виделись если не сами транспорты, то их дымы. А позади, за горизонтом, оставались другие дымы — более густые, тяжеловесные: там догорали раненые суда. Добивать их теперь было некому: даже мелкие корабли эскорта, пользуясь лучшими ходами, торопливо ушли. Временами оттуда доносились глухие взрывы, и вслед за этим фашистские подводники хвастливо доносили открытым текстом своему командованию о том, что ко дну пущен еще один транспорт. Это тоже была, очевидно, тактика: подводники, зная, что им сейчас не угрожает ничто, старались запугать экипажи оставшихся судов, посеять среди них панику. Враг вел, по сути, игру в открытую, то и дело напоминая, что следует по пятам.

«Кузбасс» шел двенадцатиузловым ходом. При такой скорости лодки, действовавшие позади, не были для него опасны. Но ведь они могли находиться и впереди, по курсу. И потому сигнальщики до рези в глазах напрягали зрение, вглядываясь в каждую волну, в каждое облачко.

Самолеты тоже не давали передохнуть: атаковали почти каждый час. Разделившись на группы, они набрасывались на одиночные транспорты, как стаи голодных воронов, и часто достигали цели: загруженные тихоходные суда маневрировали медлительно, а огневой мощи, чтобы отбиться, у них не хватало.

Иногда Лухманову казалось, что этот кошмар никогда не кончится. Голова по-прежнему болела после разрыва снаряда, в ушах застрял, словно вата, непрерывный и плотный грохот, который чудился даже в минуты затишья. Он ощущал в себе лютую усталость, порой одолевало желание свалиться посреди мостика и уснуть. Чтобы приободриться, курил сигарету за сигаретой, и вязкая горечь табака стояла в горле противным комом, который невозможно было ни проглотить, ни выплюнуть. А может, его поташнивало от головной боли? Лухманов об этом помалкивал. Но когда гул самолетов стихал и он позволял себе немного расслабиться, дрема опутывала его. Он спал и не спал, потому что одновременно видел и хмурые волны моря, и дымы, и лицо Ольги — тоже усталое, потускневшее от постоянной тревоги. Больше всего его огорчало, что не было сил улыбнуться Ольге.

Видя состояние капитана, Савва Иванович вызвал на мостик Птахова, поручив носовое орудие боцману. Но едва сигнальщики докладывали об опасности, Лухманов встряхивал головой и распрямлялся. Птахов как-то незаметно отодвигался в угол и там замирал, точно его и не было вовсе, готовый, однако, в любую минуту подменить капитана. Старпом понимал Лухманова: будь он сам капитаном, разве покинул бы мостик в такое время? Капитану и умереть спокойней на мостике, чем в каюте.