Горькие туманы Атлантики

Семячкин достал блокнот и карандаш и долго составлял фразу, листая страницы книги. Потом, коверкая английские слова, прочел что-то длинное и невразумительное, что должно было означать:

— Я хотел бы, чтобы у меня была жена такая, как ты.

Дженн поняла. Пристально взглянула на него, и ее последующий ответ ошеломил рулевого:

— Я должна возвратиться в Штаты. Но пока я здесь, если хочешь, я буду с тобой.

— На судне с этим строго… — растерялся он.

— Я никого не боюсь.

— А твои американцы не рассердятся на тебя?

— Какое им дело? На вашем берегу они ведь встречаются с русскими женщинами!

Семячкину очень хотелось вымолвить что-нибудь ласковое, но словарь состоял из слов сухих, деловитых, не рассчитанных на подобный разговор. Он долго листал страницы и наконец, сомневаясь, задержался… Потом смущенно, не зная, понравится ли Дженн его фраза, застенчиво произнес:

— Ты прекрасная лань…

— Твоя лань, — подумав, уточнила она и засмеялась, видя, как густо матрос покраснел.

Рулевому казалось, будто море и небо вертятся, кружатся перед глазами. Внешне разбитной, порою даже развязный, он всегда был застенчиво робок с девушками. И сейчас буквально балдел от нахлынувшей вдруг влюбленности в эту красивую женщину. Это и восторгало его и пугало, ибо матрос не знал, как отнесутся к его внезапной привязанности Савва Иванович, капитан, товарищи… За подобное помполит, бывало, и Птахову выговаривал. А скрыть свое нечаянное счастье Семячкин был не в силах, и ему чудилось, что взоры всего экипажа обращены к нему, что даже сигнальщики поглядывают не в небо, а на него, рулевого. Но ближе всего все-таки находились темные глаза Дженн, ее губы — они то и дело заслоняли собою весь окоем. Господи, он никогда не подозревал, что можно так внятно разговаривать друг с другом глазами!

Когда на ют случайно забрел американский матрос и, коверкая русские слова, небрежно заметил: «Хэлло, приятель, она мулатка!», Семячкин выпалил:

— Сам ты лопух!

На вахту в рубку он шел, как на каторгу: это означало, что целых два часа они не увидятся с Дженн.

А Лухманову в это время вахтенный механик сообщил из машинного:

— Тут американец к нам заявился… какой-то чокнутый. Прижался к коллектору — оторвать невозможно. Бормочет невнятное, а сам зубами стучит — то ли перемерз, то ли рехнулся. Что ни скажи ему — головой мотает, а в горячий коллектор чуть не зубами вцепился. Что делать, товарищ капитан? Может, доктора пришлете?

— Когда освободится, пришлю. А пока не трогайте человека, пусть отогреется. Только присматривайте, чтобы беды себе не наделал: возможно, шок у него от пережитого — бывает.

— Есть, — унылым голосом ответил механик.

Дымы постепенно исчезали за горизонтом, и море вокруг «Кузбасса» становилось пустынным. Транспорты разбрелись кто куда — теперь каждый капитан действовал самостоятельно, пытаясь перехитрить, обмануть врага. Наверное, каждый из них полагал, что в одиночку легче следовать скрытно и, в конце концов, окольными путями добираться до советских портов.

Горизонт на севере приобретал оловянный, белесоватый цвет, предвещая близкие льды. Свет был рассеян в небе ровно и мертво, и низкое солнце не выделялось в нем ни яркостью, ни теплом — скорее даже сливалось с однообразной стылостью неба. От одного этого света становилось холодно. Да и ветер, казалось, отвердел, дул резче и жестче, и в нем все чаще улавливался запах снегов. Но Лухманов не замечал ни срезанных захлестами ветра гребней валов, ни мглистой дымки по курсу «Кузбасса». Он думал только о том, чтобы как можно быстрее достигнуть льдов и затеряться в белой пустыне, недосягаемой для лодок и самолетов. Льды, конечно, тоже не вечное спасительное убежище, в них ведь месяц не проторчишь, но на советском берегу, должно быть, уже известно о бедах конвоя, и Северный флот наверняка возьмет под защиту транспорты. Значит, надо выиграть время, хоть несколько суток, и углубиться во льды для этого — самый разумный шаг.