Горькие туманы Атлантики

«Кузбасс» тяжело раскалывал волны, и Лухманов злился, что те замедляют ход корабля, что выхлопные патрубки двигателя бубнят монотонно и равнодушно, вместо того чтобы напрячь, выжать из дизеля дополнительно два-три узла. Да и Семячкин у штурвала уставился в картушку компаса каким-то отрешенным, глуповато-счастливым взглядом, будто ему, как и всем, не угрожают фашисты… Нервы капитана были напряжены до предела. Ожидание ежеминутной опасности измотало его, достигло той физически ощутимой грани, когда сама обнаруженная опасность приносит душевное облегчение, раскрепощает, служит разрядкой, ибо необходимость принимать решения, действовать освобождает человека от противно-мучительной внутренней скованности, затаенного оцепенения, бесконечной, скрываемой от экипажа тревоги. Матросам — тому же Семячкину — все-таки легче: на худой конец, могут хоть выругаться и тем облегчить себе душу. А он, капитан, должен быть образцом спокойствия, выдержки, веры — особенно в такой ситуации. Ни опрометчивого приказания, ни резкого тона, ни лишнего слова! Поведение капитана — душевное состояние экипажа. А где ее, выдержку, взять в многосуточном напряжении? Спасибо хоть Савве Ивановичу: на судне он всюду — успокаивает людей, подбадривает… Откуда силы берутся у старика?! И Синицын в своей преисподней орудует, будто в мирном будничном рейсе: ни нервозности, ни суетливости — ворчит себе, как обычно, и незлобное, извечное недовольство стармеха создает в машинном, наверное, привычную атмосферу ходовой вахты. Отличные моряки собрались на «Кузбассе»! Вон и Птахов на баке выговаривает матросу за плохо собранную бухту каната… Откровенно говоря, на бухту сейчас наплевать. Но строгость старпома тоже привычна для всех, она невольно укрепляет убеждение, что нынешний рейс — такой же обычный, как все. Молодец Птахов! Что ж, и он, Лухманов, будет крепиться, дабы казаться экипажу таким, как всегда, чтобы никто не заметил, как ему, капитану, тревожно и трудно…

— Семячкин, — обратился он к рулевому, — вы что, на картушке кинокомедию смотрите?

Тот смутился и подтянулся. Но, заметив, что настроение у капитана доброе, осмелел и спросил:

— Товарищ капитан, а что такое мулатка?

Лухманов опешил от неожиданного вопроса. Однако усмехнулся, сказал:

— Это женщина, у которой, скажем, отец — испанец, а мать — индианка. Либо наоборот. Одним словом, женщина смешанной расы. — И с любопытством взглянул на матроса: — Для вас это имеет значение?

— Да нет, я думал, секта такая… где попа муллой величают.

Капитан, по мнению Семячкина, явно был в духе. Еще бы! Он разговаривал с вахтенным рулевым, чего никогда не позволял себе раньше.

— Что-то давно мандолины вашей не слышал… Научились чему-нибудь?

— Разучил три песни, четвертую подбираю, — с готовностью улыбнулся матрос.

— Что ж, три песни — тоже репертуар! — засмеялся Лухманов. — Войдем во льды — организуем концерт. — Потом подошел к переговорной трубе, вызвал машинное: — Ну, как там американец возле коллектора, очухался?

— Отходит помаленьку, — донеслось из глубины теплохода. — Говорит, что уже видел своими глазами океанское дно. И ангелов райских верхом на акулах.

После вахты Семячкин, спускаясь из рубки, повстречал на ботдеке боцмана Бандуру. И не смог не похвастаться:

— Кэп сказал: как войдем во льды — будет мой концерт на мандолине.

— Спасибо, что предупредил, — пожал ему руку боцман. — Пойду доставать из форпика ржавый якорь.

— Зачем якорь?

— Лучше драить его наждаком, чем тебя слушать: все-таки для ушей полезней.

Наверное, телячий восторг, в котором пребывал рулевой, не позволил ему быстро найтись с ответом. А когда сообразил, Бандура скрылся уже в люке трапа.

Семячкин вернулся к «эрликону» подменить кока. Тотчас же там объявилась и Дженн. И они опять, как дети, увлеченные игрой, погрузились в словарь.

Через некоторое время Семячкин спросил что-то вроде:

— Почему ты выбрала именно меня?

Ему хотелось признаний Дженн… Таково существо мужчин, что привязанность женщин, отзывчивость их, даже ласки, сами собой говорящие о глубине чувств, им, мужчинам, порой недостаточны. Им нужны еще и словесные признания, и откровения, ставящие точки над «и». Будто горячечный торопливый шепот, короткие однозначные ответы, вырванные у возлюбленных, значат гораздо больше, нежели молчаливая близость. А Семячкин к тому же был молод, не ведал истинной близости и потому жаждал слов, подтверждающих преданность Дженн. Он мог бы слушать их без конца — даже корявые, приблизительные, случайно отысканные в словаре, — слушать, не мечтая о большем, ибо для него в этих косноязычных признаниях и заключалась таинственная влюбленность американки, безмерное с ней родство, доступное воображению.

Дженн, листая страницы, шевелила губами, должно быть, запоминая слова. И смысл ответа ее обрушился неожиданно на матроса, как гром среди ясного дня:

— На судне все равно надо с кем-то быть… Иначе начнет приставать весь экипаж.