Горькие туманы Атлантики

Сидел растерянный, оскорбленный, униженный… Выходит, он для нее ничего не значит? Пошла за ним, потому что он подвернулся первым? И теперь могла бы вот так же беседовать и с коком, и с боцманом, и с Кульчицким?.. Вспомнил, как не ответила на слова Митчелла. Наверное, не знала, какими правами пользуется на «Кузбассе» английский лейтенант, — сможет ли защитить от матросов? Вот если бы заговорил старпом или сам капитан!.. А может, ей вообще о советских судах наболтали всякую чертовщину? Бывало ведь и такое…

Обида и неосознанная ревность душили его. Ответа не стал выискивать в словаре:

— На советском судне можешь не опасаться, тебя никто не обидит.

Дженн не понимала, что же произошло, почему настроение у моряка изменилось так резко: он явно избегал ее взгляда, уголки губ его скорбно опустились, точно матрос готов был расплакаться… « Что с тобой?» — спросила она по-английски. Он промолчал, а может быть, просто не понял, и женщина повторила вопрос уже с тревогой, подергав настойчиво за рукав рулевого, стараясь заглянуть ему в глаза. Но Семячкин видел теперь лишь море, пустое и мрачное, которое при низкой температуре начинало кое-где, в распадинах волн, парить. Связи словно оборвались — и с берегом, и с экипажем, с прошлым и настоящим, и Семячкин чувствовал себя таким же оцепеневшим и заблудившимся, как те щербатые льдины, что все чаще плыли по воле волн вокруг теплохода.

Видимый мир утерял реальность, чудился застывшим и мертвым, будто «Кузбасс» оказался на окраине бытия, в потусторонних краях, где нет ни тепла, ни жизни, ни бодрящего яркого света. Бледный и неподвижный горизонт словно олицетворял собою остановившееся время…

На спардеке раздался крик, который вывел Семячкина из забытья… Тося билась в истерике, выла, задыхалась в рыданиях. Торопливо появился Савва Иванович, удивительно крепко для своих лет сгреб девчонку, не позволяя ей судорожно метаться, начал неумело утешать, успокаивать. И только когда до Семячкина долетело несколько слов помполита, он догадался вдруг, что умер сигнальщик Марченко.

28

Странно, Марченко на «Кузбассе» при жизни был не очень заметен. Отстаивал, как и другие, вахты, в бою не робел, хотя и храбростью особой не выделялся, в матросских проделках, по части которых отличался, к примеру, Семячкин, участвовал редко, по-доброму, как-то стеснительно, чувствуя меру и в шутках, и в дружеских розыгрышах. В свободное время много читал, уединившись либо в каюте, либо в каком-нибудь потаенном закутке палубы, не любил, если в такие минуты его тревожили. А в последний месяц, потянувшись к Тосе, и вовсе притих, пригорюнился… Одним словом, не мозолил глаза всюду и всем, как, скажем, тот же Семячкин или Сергуня, пытавшийся во всем подражать рулевому.

А вот умер сигнальщик, и весь экипаж переживал горестную утрату. Говорили о нем вполголоса, скорбно, вспоминали по-доброму, и вдруг оказалось, что Марченко был хорошим парнем и моряком, отличным товарищем, никогда никого не обидел. Теперь он покоился в холодном форпике, один, в темноте, и вечную тишину в его чутких ушах сигнальщика не мог нарушить даже грохот сокрушенных валов и льдин за обшивкой, у форштевня.

Тося не покидала каюты, вместе с ней находилась Дженн.

Лухманов на мостике гнал от себя невеселые мысли… Марченко был первым погибшим на теплоходе. Погиб он рядом с ним, Лухмановым, и самого капитана спасла лишь случайность. Он мог бы сейчас лежать в форпике вместе с сигнальщиком: хотя его, капитана, скорее всего оставили бы в каюте. А Ольга напрасно бы его ожидала, еще не ведая о беде, как не знают о ней — да и узнают ли? — родственники матроса…

Он гнал эти мысли, но думы о жене наполнили сердце и болью, и тоской, и тревогой. Незадолго до этого радист принес ему записанную передачу из Берлина. Какой-то англичанин, переметнувшийся на сторону немцев, убеждал моряков конвоя, что глупо рисковать жизнью ради большевиков, что никакие поставки грузов не спасут Советскую Россию, ибо дни ее сочтены. Да и следовать судам ныне некуда: Архангельск и Мурманск стерты с лица земли германским воздушным флотом… Лухманов понимал, что это обычное вранье гитлеровской пропаганды, и все же упоминание о Мурманске невольно его встревожило.

— На кой черт записываете эту галиматью? — напустился он на радиста. — Вам больше нечего делать?

— Так ведь они работают на нашей волне… — оправдывался тот, не понимая, почему капитан гневается.

Лухманов сознавал, что может погибнуть, но это его не тяготило. Он — солдат. Лишь бы с Ольгой не случилось непоправимого… Собственная смерть, пожалуй, больше всего огорчила бы потому, что принесла бы неутешное горе Ольге. А вот ее утрату перенести ему, капитану, возможно, не хватило бы сил.

Потом с досадой подумал о том, что гитлеровскую передачу могли услышать и на других судах, на союзных. Не найдутся ли там легковерные?