Горькие туманы Атлантики

— В составе конвоя много тихоходных судов, — пояснил Митчелл и смутился, догадавшись, что все это Лухманов знает и без него. Именно о том и говорит, что конвой сформирован из разнородных судов, а значит, если следовать логике, сформирован не совсем удачно. Тот же «Кузбасс», помнилось лейтенанту, мог развить ход в двенадцать узлов. Ход не ахти какой в сравнении с военными кораблями, но все же позволял более успешно маневрировать при нападении самолетов и уходить от подводных лодок.

— Расчетные курсы повторяют путь предыдущих конвоев. Немцы хорошо изучили их.

— Я не уполномочен обсуждать указания адмиралтейства, — с сожалением, однако твердо вымолвил лейтенант. — Разрешите курить?

Достал пачку сигарет «Сайлор» с бородатым матросом внутри спасательного круга и предупреждающей надписью: «Онли фор Нейви» — только для флота. Угостил Лухманова, и тот с удовольствием втянул запах табака.

— Да, это не махорка…

Митчелл растерянно взглянул на него:

— Очевидно, я плохо знаю русский язык… Что такое… махорка?

— Адская смесь, вроде тротила с перцем… Прочищает нутро не хуже наждака.

— Русский табак? — расхохотался лейтенант.

— Солдатский табак, — поправил его капитан. И Митчелл снова смутился. Наверное, подумал о том, что хороший табак мог показаться русскому непозволительной роскошью для войны. В газетах каждый день появлялись корреспонденции о Советском Союзе. Страна истекала кровью, бедствовала и голодала. Слава богу, таких испытаний не знала Англия, и уже поэтому он, лейтенант британского флота, и русский капитан были в неравном положении. Какого же черта он тут раскуривает отличный табак да еще смеется над этой самой махоркой?

Видимо, чувствуя неловкость за смех, который он считал бестактным, Митчелл торопливо промолвил:

— Премьер Черчилль обещает Сталину всевозможную помощь. Вы можете твердо рассчитывать на дружбу нашего народа. Все мы восхищены упрямством и мужеством Красной Армии.

— Вы хотите сказать — упорством?

— Да-да, упорством! — быстро поправился молодой офицер.

А капитан теплохода, нахмурив брови, признался:

— Там сейчас трудно. Очень трудно!

— Я это знаю, — тихо ответил Митчелл. — И потому — здесь.

Он сказал это доверительно, искренне, хоть и немного пылко, и глаза Лухманова потеплели.

— Спасибо, лейтенант… — Потом, после паузы, добавил: — От судьбы Советского Союза сейчас во многом зависит и судьба Англии.

«Да, да, конечно…» — едва не выпалил вежливо Митчелл, но спохватился. Может быть, вспомнил предупреждение начальника: «Поменьше говорите с русскими о политике. Русские любят обращать каждого в свою веру».

В дверь постучали, и в каюту вошел Савва Иванович. Лухманов представил его:

— Наш помполит.

— То есть… комиссар? — удивленно, как-то растерянно взглянул на того лейтенант.

— Если угодно, — слегка поклонился помполит, не ожидавший встретить в капитанской каюте английского офицера. Митчелл продолжал настороженно разглядывать Савву Ивановича, и Лухманов невольно улыбнулся: сколько басен и небылиц, наверное, рассказывали этому юному лейтенанту о красных комиссарах! Лухманов побывал во многих зарубежных портах и всегда изумлялся тому, как мало знают о Советском Союзе жители большинства стран. К рассказам советских моряков о своей Родине там зачастую относились недоверчиво, удобства в каютах для экипажа считали заведомой пропагандой, а однажды он видел, как старик итальянец ковырял ногтем краску рубки, пытаясь удостовериться, что теплоход настоящий, а не фанерный, как о том писали некоторые газеты.

А Савва Иванович попросту был пожилым человеком, здоровья не крепкого, с лицом, осунувшимся от постоянной бессонницы. Пора бы ему на покой, подлечиться, да грянула война, и бывшего начальника политотдела МТС — только потому, что в молодости срочную отслужил на флоте, — направили помполитом на одно из судов. И он, сменив пиджак на китель с нашивками, а шляпу — на форменную фуражку с «крабом», безропотно разделил с Лухмановым ответственность за судьбу экипажа, за теплоход, за военные грузы. Немногословный, порою ворчливый, Савва Иванович умел незаметно и неназойливо появляться на судне там, где было трудно или невесело. Помогал, подбадривал, по-мужски основательно, без лишних слов и эмоций, советовал или отчитывал. И никто, кроме Лухманова, на теплоходе не ведал, что ночами в каюте он глотал какие-то порошки и, морщась от боли, растирал холодеющие, ноющие суставы, когда от судовых переборок тянуло острой океанской сыростью. Какой же настоящий мужчина в суровые дни испытаний для Родины признается в том, что его донимают болячки!

— Ходят слухи, — хмуро сказал помполит, — будто в море мы выйдем двадцать седьмого…

— Слухи? — протестующе переспросил Митчелл. — О дне выхода не знает, наверное, даже коммодор конвоя! Это совершенно секретная информация.

— Об этом говорят во всех парикмахерских Рейкьявика, — бросил на него мрачный взгляд Савва Иванович.

И лейтенант внезапно развеселился, улыбнулся:

— Вы… шу́тник, господин комиссар.

— Был шутни́к, да весь вышел, — вздохнул помполит, однако продолжать разговор не стал.