Горькие туманы Атлантики

Снова забралась под одеяло, когда продрогла вконец. Но сон по-прежнему не приходил… Вспомнила о Лоре. Она так же, как все, ожидает «Кузбасс», так же не находит покоя и готова на жертву ради того, чтобы дождаться любимого. А разве не это прежде всего в женщине ценят морячки? Даже рядом с новой любовью, когда многие женщины охотно сжигают мосты за собой, Лора не отреклась и от прошлого, хранит житейскую верность прожитому, понимая, что собственное счастье, каким бы великим оно ни предстало, не вправе убивать в человеке памяти и долга, старого друга. Не всякий на это способен… Что же моря́чки, не почувствовали душевной ее глубины и отзывчивости? Или ревнуют к чужой горячей привязанности, сознавая, что время своих порывов безвозвратно минуло? Или попросту рядом с красивой женщиной инстинктивно ощутили боязнь за привычный семейный уклад, боязнь, которая обостряется в отсутствии мужчин? Да что там морячки! Разве сама она, Ольга, симпатизировала до сих пор Лоре? Что греха таить, и думала о ней порой не очень-то лестно, хотя и не смогла бы объяснить почему. По инерции, должно быть, потому что так думало большинство. Стыдно. О людях часто думают плохо, когда их совсем не знают, а сами они не идут навстречу, не обнажаются нараспашку. Лоре ничего не оставалось, как держаться гордо и независимо, даже, может быть, свысока, хотя такое защитное оружие против неприветливых женщин давалось ей, очевидно, не так-то легко. По натуре ведь она мягкая, все понимающая, ранимая…

За окном цепенела солнечная июльская ночь. Неживой, неподвижный свет в комнате напоминал о глубоком предутреннем часе, но Ольга все не спала, ворочалась с боку на бок, и в ее мыслях, усталых и полусонных, смешивалось множество самых различных судеб. Лухманов теперь возникал в ее думах не только как муж, дорогой и близкий, но и как капитан, человек, от выдержки, воли, характера, а может быть, и упрямства которого и в море, и здесь, на берегу, зависело счастье по крайней мере нескольких десятков людей. А может, дело вовсе и не в Лухманове? Может, сама война увеличила зависимость людей друг от друга и стали необходимы связи, без которых обходились в мирное время? А Лухманов, как и Птахов, и боцман Бандура, и сама она, Ольга, как и миллионы других незнакомых людей, — лишь маленькое, но обязательное звено великой общенародной цепи, без которого эта цепь тотчас же рассыплется? Но война охватила почти всю планету, и выходит, что ныне в общую цепь вплетены судьбы и союзных моряков и солдат, их жен, матерей, детей… Цепь, таким образом, становилась поистине общеземной, и прочность ее, без которой не обойтись, властно требовала от людей еще более тесных и верных связей. «Как же мало значит сейчас наше счастье с тобою, Лухманов! И как много значит, должно быть, наша любовь…»

Утром поднялась невыспавшаяся, с мутной головой, однако с легким и просветленным сердцем. С Лорой они накануне разделили гнетущую тяжесть общей тревоги, и новая, обретенная дружба чуточку облегчила привычный запекшийся груз горьких дум, с которыми ложилась и просыпалась раньше. День сулил надежду, а не старую боль.

Аннушку навещала она регулярно, и в госпитале к Ольге вскоре привыкли. Раненые быстро узнали, к кому она ходит, узнали об Аннушкиной беде и потому здоровались с Ольгой, как со старой знакомой, без прежних кривляний и плоских шуток. Да и сама она знала здесь уже многих и по дороге на третий этаж то и дело задерживалась, справлялась о чьем-то здоровье, подбадривала и обнадеживала как умела. Ждать подолгу халата, как в первый раз, больше не приходилось: раненые, завидев Ольгу, тут же раздобывали неведомо где для нее халат, несмотря на ревнивые ворчания и косые недовольные взгляды молодых сестричек.

Крановщица смирилась со своей судьбой. Может быть, потому, что вокруг нее в госпитале люди с подобной судьбой встречались на каждом шагу, и это ограждало от безысходного ощущения своей горемычной исключительности. Она была не одна, кого постигло несчастье, и это в какой-то степени утешало, уравнивало с другими. Однако на глазах Ольги менялся характер Аннушки. В ней, разбитной и словоохотливой раньше, появилась какая-то задумчивая сосредоточенность. Аннушка словно повзрослела: надолго замыкалась в себе, говорила теперь скупо, будто взвешивала и оценивала перед тем каждое слово. И слова ее, к удивлению Ольги, приобретали суровую, порой жестокую обнаженную простоту и житейскую земную весомость.

— Почему у вас нет детей? — спросила она однажды, и Ольга, застигнутая врасплох, неопределенно пожала плечами:

— Не знаю, Аннушка… Мужа подолгу не было дома, пропадал месяцами в море, и я, наверное, попросту испугалась, что с малышом одна не справлюсь.

— А выходит, просчитались, — констатировала сожалеюще крановщица. — Были бы в доме малые, вы бы и мужа чуяли все время рядышком.

Видимо, мысль о детях постоянно волновала и будоражила Аннушку. В другой раз она сказала раздумчиво: