Горькие туманы Атлантики

Не было домика-сарайчика, но встречи с Лухмановым по-прежнему превращались в праздник. Все шло хорошо, Ольге казалось, что ее обретенному счастью не будет конца, но внезапно грянула война. Жизнь как-то сразу словно сместилась в иные дали, и все вокруг как будто померкло, приобрело другую цену и меру. Море, влекущее и беспредельное раньше, превратилось в театр военных действий, стало удивительно тесным. Оттуда, с моря, радиоволны доносили до управления порта то отчаянный зов о помощи, то сообщение, что судно смертельно ранено и продержится на плаву недолго, то торопливые слова прощания и координаты места, где настигла беда. Остальные суда отмалчивались, чтобы не обнаружить себя, подкрадывались к портам секретными курсами, стараясь перехитрить врага. Иногда удавалось, иногда — нет. Выходить в море без боевого охранения стало смертельно опасным.

Имена погибших судов в управлении произносили шепотом, и всякий раз сердце Ольги замирало. Приходили моря́чки — уже не жены, а вдовы, приходили с последней надеждой: не подобран ли экипаж? не спасся ли кто на шлюпках? Может, высадились на какой-нибудь остров и бедствуют там?.. Никто ничего не знал, и женщины молча уходили, и глаза их тускнели — быть может, уже навсегда. Господи, неужели и ее, Ольгу, постигнет такая же доля?

Ожидание стало судьбой миллионов женщин страны. И как бы Ольга ни погружалась в воспоминания, сколько ни воскрешала бы их, все вокруг, в конце концов, приводило к одним и тем же вопросам: что с Лухмановым? Где он?

Особенно страшно за него становилось во время бомбежек. Если воздушная тревога заставала Ольгу дома, она не убегала в щель: их все равно не хватало — разве понастроишь в скальном граните? Да и бомбы в этом районе города, на окраине, что карабкалась вверх по склону сопки, падали редко — все чаще поблизости порта, вокзала, на рейде. Стоило ли метаться? Разорвись тут бомба — осколков камней будет гораздо больше, нежели обычных, металлических. Не угадаешь…

Из окна комнаты хорошо просматривались и порт внизу, и добрая половина города, и до самой Росты залив. Самолеты гудели в высоком белесоватом небе — недосягаемые, какие-то невесомые, словно принадлежали не земному, а потустороннему миру. Они легко проскальзывали между плотными зенитными разрывами, что наполняли небо внезапно возникавшими клубочками дыма, казавшимися отсюда, с земли, игрушечными. Нарастал удручающий свист. Бомбы рвались не сипло, как на мягкой земле, а резко, хлестко, скорее напоминая грохот снарядов, нежели бомб. К небу с земли начинали тянуться другие дымы — пожаров, и улицы города тревожно пронзали сирены пожарных и санитарных машин. Потом появлялись наши истребители, и именно они, а не зенитный огонь, отгоняли самолеты противника.

Все повторялось однообразно одинаково, и всякий раз город под бомбежкой чудился Ольге и ничтожно маленьким из-за скученности, где негде было спрятаться, уберечься, и в то же время безмерно огромным как цель: в него невозможно было не попасть. А как же там, в море, где на узкую площадь палубы, на пятачок корабельного мостика нацелены все самолеты, сколько их есть?

В служебное же время Ольга, заслышав сигнал тревоги, вместе с портовиками укрывалась в бомбоубежище. И тотчас же искала глазами Аннушку.

С Аннушкой они познакомились под землей. Та работала крановщицей на одном из причалов. Подвижная, бойкая, всегда говорливая, Аннушка привлекала к себе Ольгу своей жизнерадостной непосредственностью. Казалось, война не коснулась ее, и эта черноглазая, плотно сбитая молодая женщина продолжала жить былыми заботами и наивными бабьими треволнениями.

Едва Ольга оказывалась рядом с ней, как Аннушка начинала делиться своими новостями и переживаниями.

— Васька-то мой! Пишет уважительно, все больше намеками, — видать, военную тайну хранит. — И переходила на шепот, говорила словами Васькиного письма, которое помнила, наверное, наизусть: — «Даем немцу жару. Ну и он нам тоже. В общем, живем в боевой взаимности». — И опять про свое: — Он у меня шебутной, заметный… А вдруг как встретит какую красивую? Девки на него падки, прилипчивы.

— На фронте-то? — пыталась ее успокоить Ольга.

Но Аннушка не принимала утешений, не оставляла сердечных тревог:

— Ну и что, что на фронте! Такие, как Васька мой, и на фронте промаха не дадут.

Люди в бомбоубежище с опаской поглядывали на низкий свод потолка, с тревогой прислушивались к разрывам. Вздрагивали, когда гул нарастал поблизости, затаивали дыхание, опасаясь непоправимого, шептали пересохшими от волнения губами неведомые слова, а кое-кто и крестился — в то самое небо, что сеяло разруху и смерть.

В тесном и темном помещении гул бомбежки, казалось, задерживался, застревал, плотнел и потом качался между стенами, не находя выхода. Вместе с ним качались лампочки, пыль, пожарные ведра.

— Чтой-то немец остервенился на Мурманск: каждый день бомбит и бомбит… — промолвила как-то Аннушка.

Кряжистый пожилой мужчина в спецовке — видимо, грузчик — степенно и рассудительно встрял в разговор: