Горькие туманы Атлантики

Оживление, вызванное плаванием к дому, не обмануло, конечно, и Лухманова, хотя он казался более сдержанным, чем остальные. Усталость минувших суток отдавалась тупой тяжестью в голове, однако в сон уже не клонило, как раньше, в тумане. Лухманов выхаживал позади рубки, где было не так ветрено, молча радуясь предстоящей встрече с Ольгой. Теперь, когда встреча виделась скорой, он уже не гнал от себя мужских, откровенных мыслей, внезапно почувствовав, что соскучился по жене. Мысленно был уже дома и заранее радостно переживал — в который уж раз! — те минуты, когда они с Ольгой останутся наконец наедине. Он знал, что подобные минуты никогда затем не сохраняются в памяти. Двое людей, истосковавшихся друг по другу, наполняют их таким обилием чувств и порывов, что невозможно уже в отдельности эти минуты отличить одну от другой. Они приходят как высшая награда любящим за долгие месяцы тревог и разлуки. И Лухманов время от времени улыбался, словно уже слышал торопливые слова, которые будет шептать ему Ольга.

Когда наступило время вечернего чая, он сказал Птахову:

— Ты, Алеша, останься на мостике, а я спущусь в кают-компанию, посижу хоть немного вместе со всеми.

— Можешь после чая спокойно вздремнуть минут триста, — посоветовал старпом. — Туман разошелся, тучи над нами пока не сгущаются, — кивнул на небо. — Если понадобится, разбужу.

— Что ж, пожалуй, ты прав…

На столе в кают-компании лежали на подносах аккуратно нарезанные ломтики идеально белого, однако совершенно безвкусного хлеба из канадской муки. Канадское масло тоже не вызывало аппетита и напоминало стеарин: когда его намазывали на хлеб, из него нещедро сочился жир. Заграничные харчи — и мясная тушенка, и пресная консервированная колбаса, и жиры, не имевшие запаха, — изрядно надоели. Синицын, подсаживаясь к столу, не сдержался, потер мечтательно руки:

— Эх, огурчика бы солененького сейчас!

А Лухманов, глядя на стол, невольно думал о том, что в Мурманске люди скорее всего живут ныне впроголодь и Ольга, должно быть, тоже с трудом перебивается на скудном пайке военного времени. После таких раздумий обычно не хотелось есть — ни белый хлеб, ни наваристые супы из тушенки.

В теплом помещении его быстро разморило. Усталость сводила веки, и сразу же после чая Лухманов отправился в каюту. Едва добрался до койки, как тотчас же погрузился в глубокий сон…

Проснулся во втором часу ночи. За иллюминаторами светлело небо, и он, лежа на койке, отметил, что туман кончился.

На мостике Птахов сообщил, что океан чист уже более двух часов.

— Теперь гляди и гляди, — добавил старпом, посматривая вокруг.

Но ничто пока не предвещало тревоги. Океан тускло поблескивал под низким полярным солнцем, и лишь за кормой горизонт сгущался в серые мрачноватые колеры. А впереди линия окоема терялась в одинаковой белесоватости моря и неба, словно воздух, студеный и терпкий, там застывал неподвижно. Время от времени встречались одинокие льдины, плывущие с севера, быть может, множество лет, от самого полюса или и вовсе с другой стороны планеты, — матовые, изъеденные солью и ветрами. И если бы не суда конвоя вокруг, могло показаться, будто забрел теплоход в мертвый, вконец одичавший закуток океана.

Конвой оживлял эту окраинную пустынность Атлантики. Медленно двигались транспорты, дымя мазутной и угольной гарью, соляровой копотью, с трудом разгребая тяжелую воду форштевнями и винтами. Порою чудилось, будто по морю двигался огромный и разнородный город, и громадины судового старья своими надстройками напоминали то светлые обжитые дома, то запущенные амбары и склады. По улицам и переулкам меж ними временами хлопотливо проносились, сдерживая разгоряченный ход, узкие, хищно настороженные корабли эскорта. Потом эти корабли вырывались из улиц за город, на океанский простор и, свободно вздохнув, на какое-то время давали волю своей неуемной стремительности. Окруженные бурунами, разметывая белую пену, они рыскали по морю, то и дело меняя галсы, точно принюхивались к каждой волне. И лишь затем уже, отведя душу и поутихнув, занимали место в походном ордере, на обочине караванной дороги, словно сторожевые овчарки при стаде овец.

Лухманов сочувствовал боевым кораблям, которым приходилось приноравливаться к тихоходным транспортам и потому не всегда удавалось сдерживать скрытые силы, рвущиеся из двигателей на гребные валы. Хуже нет такой канители: будто на похоронной процессии. Ведь и «Кузбасс» мог бы двигаться вдвое быстрей!

«Шесть узлов — бросовый ход, — размышлял он. — Не дай бог, ворвется в улицы этого города подводная лодка — наделает грохоту!»