Горькие туманы Атлантики

Машинное отделение — особое царство на судне. Царство, где быт корабельный, моряцкий, соседствует с заводским, рабочим. Это, по сути, цех, только узкий и тесный, до предела загроможденный двигателем, генераторами, насосами, трубопроводами, различными механизмами и приборами; цех, где решетчатые пайолы, отшлифованные подметками ног, соединенные меж собой такими же истертыми трапами, возвышаются вокруг двигателя в несколько этажей, точно строительные леса; цех, уходящий глубоко вниз, к самому днищу судна, и потому расположенный под водой — волны плещутся за внешними его стенами где-то на уровне второго или третьего этажа пайолов.

Здесь всюду тесно. Среднюю, основную, часть помещения занимает главный двигатель, вытеснивший к бортам вспомогательные механизмы, большие и малые. Проходы между ними узкие, запутанные, и в плавании, когда все в машинном движется, пышет жаром, грохочет, пробираться по этим проходам можно лишь с особой сноровкой даже на тихой воде. А уж при качке…

Здесь всегда душно. Остро пахнет соляром, маслом, горячим металлом, из различных закутков и от бортов тянет кислым железом, ржавчиной, протухшей водой. Самые мощные вентиляторы и сквозняки, гуляющие между пайолами, не в силах прочистить как следует помещение, нагнать в него свежего воздуха и прохлады. Людям на ходовых вахтах жарко. Пары соляра дурманят голову и щиплют глаза, и каждый мечтает о той минуте, когда сможет подняться наверх, на палубу, чтобы полной грудью вдохнуть свежака.

Здесь много ламп — и стационарных и переносных, — и все же тускло, немало углов затененных и полутемных. Нужно хорошо знать весь этот тесный лабиринт, грохочущий и раскаленный, его проходы и закоулки, чтобы и в полумраке не оступиться, не споткнуться, не поскользнуться, вовремя пригнуть голову, не ткнуться неосторожно в один из множества тысяч разгоряченных и беспрерывно движущихся шатунов, клапанов, кривошипов, маховиков, валиков и передач… Постороннему глазу могло бы показаться, что механики и мотористы лишь чудом остаются всякий миг целыми и невредимыми.

На ходу здесь чрезмерно гулко. Сотни шумов — и резких, и приглушенных — сливаются в единый непрерывный грохот. Любые слова морякам приходится друг другу кричать. Это становится привычкой — не случайно на палубе самый распространенный розыгрыш моториста: «Что ты орешь? Не глухие ведь!» Моторист, который разговаривал вполне нормально, смущается, переходит почти на шепот ко всеобщему удовольствию хохочущих окружающих. Улыбается, как правило, и виновник, понимая, что попался на удочку. Но в машинном в течение нескольких часов ходовой вахты приходится все-таки орать. У телеграфа и переговорных труб дежурит механик, чтобы, не дай бог, не пропустить вызова или команды с мостика.

Непосвященному человеку машинное кажется страшным. Но те, кто проводит здесь большую часть своей корабельной жизни, чувствуют себя уверенно и спокойно, давно привыкнув и к грохоту, и к полумраку, и к тесноте, не замечая спертого воздуха, насыщенного духом соляра и смазочных масел. Работают они привычно, размеренно, находят даже минуты, дабы поболтать среди вахты, если поблизости нет стармеха, — одним словом, чувствуют себя так же обыденно, как штурман на мостике или боцман на полубаке. Здесь — их царство, и они не рабы его, а властители.

Когда спустился четвертый механик Кульчицкий, расписанный по боевой тревоге на кормовом «эрликоне», Синицын поинтересовался:

— Что там деется наверху, Михайло?

— А черт его знает… — пожал плечами четвертый — худощавый, черноволосый, красивый. — Пролетел самолет, чей — неведомо. Коммодор тревогу не объявил: должно быть, английский.

Он привычным взглядом окинул циферблаты и шкалы приборов, и это означало, что четвертый механик снова включился в вахту, прерванную неожиданным вызовом наверх.

Однако спокойствие Кульчицкого не передалось мотористам, и самолет, о котором тот небрежно упомянул, засел, видать, в головах вахтенных.

Первым не сдержался Сергуня. Не обращаясь ни к кому в отдельности, он прокричал:

— Начнут бомбить — отседова и не выскочишь!

— Тебе сколько годов, Сергуня? — хмуро покосился на него Синицын.

— Девятнадцать…

— Что ж, возраст вполне призывной, — рассудил стармех. — Думаешь, годкам твоим легче выскакивать там? Из танков или окопов?

— Дак я ж так, между прочим!

— То-то, что между прочим…

Но Сергуню уже повело, его не смутило сердитое ворчание «деда».

— Говорят, лучше всего плавать на парусниках и лесовозах: даже потопленные, они не тонут!

— Лучше всего верхом на бутылке: есть куды спрятаться и чем заткнуться! — рассердился Синицын. — Что это ты разболтался не к месту?! — Но, видимо, старику стало жаль молоденького моториста, и он тут же подобрел. Достал из кармана черный сухарь, старательно сдул с него невидимые пылинки и протянул Сергуне: — На вот, возьми! Ежели что начнется, погрызи: успокаивает. Бери, бери, верно говорю!

Сергуня растерянно взял сухарь, не сообразив отказаться либо отшутиться, а Кульчицкий насмешливо посоветовал:

— Тавотом намажь, чтобы рта не раскрыть. Все ж меньше паники будет.