Горький апельсин

Я держу в руке горлышко бутылки из-под шампанского, нижняя половина отломилась, и края заострены, иззубрены. Заяц встает на задние ноги, а передними начинает боксировать, но при этом он делается выше ростом, его янтарные глаза проваливаются, вместо шерсти появляется человечья кожа, передние лапы обращаются в руки – и вот передо мной Кара, сбоку на голове у нее рана, широкая и кровавая. С моей бутылки на страницы книг падают капли.

* * *

Каждый день Кара ездила на велосипеде в город – за продуктами. Питер провожал ее без всяких комментариев, но, если она отсутствовала дольше двух часов, он, прислонившись к столбу ворот, все курил, высматривая на аллее клубы пыли от ее велосипедных колес. Не знаю, как бы он поступил, если бы она не вернулась. Мы хорошо ели, много (едва ли не слишком много) пили, то и дело потрошили музей, добывая там вещи, которые нам требовались или просто нравились. Мы пользовались медными кастрюлями, столовой посудой тонкостенного фарфора и хрустальными бокалами. Когда они слишком загрязнялись, мы приносили еще, а немытое складывали у стен и под столом.

Примерно неделю спустя после того, как мы с Питером ездили обедать, я, стиснув в руке бутылку с шампанским, зажав открытое горлышко большим пальцем (пузырьки все равно вырывались наружу), неслась сквозь деревья к озеру вслед за Карой и Питером, крича и смеясь. В свои двадцать лет я никогда так не веселилась. Луна серебрилась на воде.

Оказавшись на пирсе, мы, подпрыгивая и хохоча, начали стягивать с себя одежду – платья, халаты, брюки, цилиндр, – и я ловила проблески бледной кожи, белых конечностей, маленьких грудей Кары, подскакивающего пениса Питера. Добежав до края, Питер прыгнул вперед, и мы последовали за ним, вопя от холода. Я даже не вспомнила про то, что Кара несколько раз отказывалась плавать, уверяя, что не умеет.

Мы вынырнули, горланя, плещась и хохоча. В черной воде очертания наших тел сливались с тенью травы и тростника, подступавшего с берега, словно ряды стройных зрителей. Я молотила ногами и, когда мои ступни касались мягкой грязи, отдергивала их, создавая еще большее волнение на поверхности, так что наших голов, рук, плеч было не разобрать в поднявшихся брызгах. Скорее всего, прошло несколько минут, прежде чем мы хватились ее. Как это вообще возможно – чтобы трое вдруг превратились в двоих?

– Кара! – заорали мы с Питером. – Хватит шутить.

Нырнул ли Питер за веткой, которая могла оказаться бледным запястьем, или схватился за пучок травы, который мог оказаться волосами, и вытащил ее из-под воды, – или она без движения плавала на поверхности? Я так толком и не поняла. Только в следующий момент Кара распростерлась на берегу, а мы очутились рядом с ней, и вокруг нас висел запах пруда, к ее ногам прилипли водоросли, ступни и лодыжки были облеплены грязью, словно мы выкопали ее из земли с корнем, белую лилию, лежащую теперь на берегу в лунном свете. Питер нажал ей руками посреди груди, раз, другой, я слышала, как он считает, присев над ней на корточки. Ее живот и треугольник темных волос между ног приподнимались от толчков Питера, и я увидела, как раз перед тем, как Кара кашлем вернула себя к жизни, серебристые полоски поперек ее живота, словно звездные лучи, исходящие из ее межножья. У меня никогда не было детей, я никогда не вынашивала ребенка, но я знала, что это за следы. Я достаточно часто мыла мать, чтобы знать это.

Мать говаривала, что эти растяжки – моя вина, что я испортила ее тело, что, если бы не я, она бы оставалась необезображенной и стройной, как ее бездетная сестра, и отец никогда не пошел бы на сторону. После того как мать снова заболела, мне каждый воскресный вечер приходилось убирать посуду с крышки ванны у нас на кухне. Постелив на полу под окном два полотенца, я стопками составляла на них тарелки, чашки и вазочки. Я убирала разноцветные фланелевые полотенца, которые мы держали в ванне, и открывала краны, проверяя температуру локтем, а потом шла в спальню раздевать мать. После того как я помогала ей опуститься в воду, я мыла ее фланелью, а она лежала и командовала. Я обращалась с ней нежно и осторожно, но всякий раз она указывала, полотенцем какого цвета какие части тела в каком порядке протирать: такое-то – для подмышек, такое-то – для груди, такое-то – для промежности, хотя я так никогда и не выучила этот порядок, к тому же он никогда не повторялся.

* * *