Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

Моему старому другу Ан-скому очень понравились стихи, и он посоветовал послать их Горькому, который в 1915 году стал основателем и литературным редактором журнала «Летопись». «Летопись» была единственным большим печатным органом, который сквозь проволочные заграждения цензуры проводил во всех статьях принцип антивоенного интернационализма[386].

Познакомившись с циклом <моих стихотворений> «Мать», Горький откликнулся письмом, которое меня очень обрадовало. Стихи ему понравились, и он сразу же сдал их в набор, предполагая напечатать в одной из ближайших книжек. Письмо заканчивалось приглашением зайти в редакцию для разговора о постоянном сотрудничестве. Начавшееся общение с Горьким дало мне то, что давало оно десяткам других молодых писателей: новый стимул к литературной работе. Горький убеждал меня писать не только о детях, но и для детей (он был уверен, что это мне удастся), а кроме того, предложил систематически знакомить читателей «Летописи» с еврейской литературой — он увлекался рассказами Шолом-Алейхема и стихами Бялика. В ту пору он проявлял особенный интерес к проблемам русского еврейства — участвовал сообща с моим отцом[387] и рядом других еврейских деятелей в оказании помощи евреям, высланным из прифронтовой полосы, был одним из инициаторов «Лиги борьбы с антисемитизмом». Редакция «Летописи», в которой я была частым гостем, помещалась в одном из старых домов на Большой Монетной — тихой улицы Петербургской стороны, неподалеку от Каменноостровского проспекта. Мы жили на той же улице, наискосок от этого дома.

Мой первый визит в редакцию стал началом короткого, но богатого впечатлениями периода, оставившего в памяти глубокий след. Сознание, что я стала членом литературного коллектива высокого уровня, поднимало жизненный тонус. Редакция «Летописи» была клубом, в котором живо обсуждались события дня. В темных, прокуренных комнатах постоянно толпилась разношерстная публика; здесь можно было встретить и начинающего писателя, нервно мнущего в руках рукопись, и партийца, недавно вернувшегося из ссылки, и заводского рабочего, и типичного русского странника, беспокойного искателя правды: все ждали возможности завладеть вниманием редактора и поговорить с ним по душам. Распахивалась дверь, и выходил Горький, провожая очередного гостя, иногда с признаками усталости на землистом лице, а иной раз просветленный, помолодевший от радостного возбуждения. Мне довелось быть в редакции, когда из редакторского кабинета вышел невысокий еврейский юноша. Из-под больших круглых очков умно и пронзительно глядели глубоко запавшие глаза. Горький крепко жал ему руку на прощанье, а потом вернулся к нам с посветлевшим лицом: «Господа, — сказал он, — поздравьте меня, и я поздравляю вас. В нашу литературу пришел новый талантливый писатель».

Гостем был молодой Бабель, принесший в редакцию два новых рассказа, которые оказались неприемлемыми для других журналов [ДУБНОВА-ЭРЛИХ. С. 197–198].