Горький и евреи. По дневникам, переписке и воспоминаниям современников

<…> …я напечатал в итальянских газетах весьма пылкий призыв идти волонтерами в армию — если не пускают в русскую, то во французскую. Зиновий Пешков был первым, кто принял к сердцу этот мой призыв и ему последовал. С сотнею лир в кармане выбрался он из Леванто и направился во Францию, чтобы определиться в Иностранный легион. <…> Во Франции он начал свой волонтариат рядовым и успел дослужиться только до капрала. В бою при Каранси, при атаке на проволочные заграждения, под пулеметным огнем, был тяжело ранен в правую руку, пролежал в ожидании перевязки 18 часов, рана загнила, руку пришлось отнять. Благодаря прекрасному знанию английского языка имел счастье попасть в американский госпиталь, где его выходили. В госпитале он сделал много интересных знакомств, оказавших ему немалую пользу в позднейшей военно-дипломатической карьере, а одно из них возымело огромное влияние и на его личную жизнь. Когда Зиновий, без правой руки, возвратился в Италию, мы были в Риме. Италия отнеслась к нему сперва довольно кисло. Жена встретила его нехорошо. Горький, по поводу его увечья, написал ему ледяное письмо в том смысле, что, не будучи военным человеком, он не может сочувствовать военным героям.

<…> …я дал ему совет — принести большую пользу и себе, и делу войны, которую мы пропагандируем, прочитав публичную лекцию о французском фронте. Сведения о нем в итальянском обществе были очень скудны и сбивчивы. <…> Сперва Зиновий робел и колебался, но мало-помалу я его уговорил. При помощи <…> тогдашнего директора «Джорнале д’ Италиа», назначен был вечер в «Ассоциации Печати» для доклада Пешкова. Он имел огромный успех, сразу получил несколько приглашений на повторение доклада и, наконец, во дворец — к королеве-матери Маргарите. Значит, пошел в ход. Французы оценили услугу, оказанную им маленьким одноруким капралом, столь красноречивым по-итальянски. Пешков был приглашен комитетом их военной пропаганды для турне по итальянским городам. Платили плохо, работать было трудно, но я убеждал Зиновия, что как ни обидно и ни скорбно, а надо претерпеть — ради яркой репутации, которую он себе тем создает и которая впоследствии сторицею окупит ему нынешние неприятности. Так и вышло. В непродолжительном времени Пешков перебрался во Францию, был опять принят на военную службу, несмотря на свою инвалидность, уже офицерским чином, и командирован в Америку вести ту же лекционную пропаганду, что в Италии. В Новом Свете он пробыл около года, прочел неисчислимо сколько лекций, заработал 70 000 долларов и не взял из них себе ни единого цента, а всю сумму пожертвовал тому американскому госпиталю, который выпользовал его после ампутации руки.

Затем мы встретились уже в Петрограде при Временном правительстве. Зиновий — блестящий штабной офицер французской армии — был прикомандирован к ген<ералу> Деникину в качестве военного атташе. С Горьким они свиделись неплохо. Но прежние каприйские приятели уже определились в это время воинствующими большевиками и рычали на Зиновия зверски, так что лучше стало и не встречаться, что, кажется, Горький ему и посоветовал. <…> В последний раз мы увиделись в октябрьские дни, когда армия, разлагавшаяся под злым дыханием Ленина, уже не существовала. Жизнь Пешкова, как «наемника Антанты», была в опасности, он спешил скрыться и выбраться за границу. Я был изумлен его смелостью, что прощаться он приехал не переодетым, а в офицерской форме. В это время он, кажется, дослужился уже до капитана. Расстались мы с малою надеждой когда-либо встретиться и очень сердечно, хотя Зина был несколько огорчен моим резким отзывом о тогдашнем двуличном поведении Горького.

Ошибочно сказано, будто Пешков является непримиримым противником большевиков только принципиально, а никакого участия в борьбе с большевиками не принимал. Неся свою военно-дипломатическую службу во французском мундире, он был деятельным агентом связи между французским правительством и командованием белых армий и в качестве отчаянно смелого курьера где только не побывал и каких только авантюр не претерпел. Акт признания Францией Колчака верховным правителем был доставлен в Омск Зиновием Пешковым. О расстрелянии его большевиками слухи возникали не раз. Нынешний, — к счастью, тоже ложный, — помнится, уже четвертый. <…>

В 1921 году в Праге получил от него из Парижа письмо, что служит в военном министерстве, но служба не по нем — бездеятельная, канцелярская, отягченная карьерного конкуренцией и тучами интриг: «Хочу вернуться в полк!» Не успел я ответить на это письмо, как вдруг он уже в Марокко, комендантом крепостного округа на среднем Атласе (Казбах — Тадла). Там, командуя ротой Иностранного легиона, провел он марокканскую войну <…>, был ранен, получил новые отличия и майорский чин. <…> Ценят Пешкова чрезвычайно, но служебный ход его нельзя назвать быстрым. По своим заслугам мог бы быть уже полковником. Производство тормозят иностранное происхождение вообще, и <…> все-таки выплывающие время от времени из тумана, по чьему-либо враждебному вызову, имена и тени братцев Свердловых. Поэтому, сдается мне, гораздо лучше раз навсегда покончить с вуалированием этого «секрета Полишинеля», вносящим в честную и смелую жизнь Пешкова ненужную и опасную двусмысленность. И грешно, и смешно, и дико, несправедливо делать заслуженного контрреволюционера Зиновия Пешкова без вины виноватым ответчиком за грехи революционеров-архибольшевиков Свердловых. <…> К слову сказать, я нисколько не сомневаюсь в том, что попади курьер Антанты Зиновий Пешков в 1917–1920 годах в лапы большевиков, его братья <…> и пальцем не шевельнули бы <для его спасения>. Ибо были (впрочем, один из Свердловых, «Венька», т. е. Вениамин, кажется, еще жив?) большевики из безоговорочных, фанатики без компромиссов[380] [АМФИТЕАТРОВ].