Горький шоколад

«На улице,.. ну да, быть может». И тут его осенило: нужно становиться лучше и добрее, близким друзьям уделять больше внимания, конечно, столько занимался своей работой, несколько дней подряд не звонил – вот Маша и обиделась, что, кстати, вполне естественно. «Ведь я ни разу не прокатил ее на своей машине, хотя обещал. Вот в чем дело».

Он поискал ногами тапочки, потом встал и отправился в ванну.

Маша в это время укладывалась спать. Она была так счастлива, что не могла ничем заняться. Ходила из кухни в комнату и обратно; играла с кроликом – просунула между прутьями перышко, и кролик шарахнулся, точно от кипящей кастрюли; что-то напевала, но не знала о чем и зачем. А на улице, за окнами, начиналась буря. Деревья ломало, и слышно было, как тяжело ударяют в стекло первые дождевые капли.

19.

На следующий день в институте Маше встретился Денис, наверное, он был очень занят – только кивнул слегка и пошел, не останавливаясь, дальше. «Вчера я долго не могла заснуть, – весело рассказывала тем временем Таня, – не знала, чем бы заняться. Решила голову помыть. Вымыла голову». Они спускались по лестнице, разговаривали, и Маша подумала, что, конечно, тут дело в постороннем человеке, как жаль, нет возможности всегда оставаться одной; но при этом у нее перехватило дыхание. Прошел ведь – и почти не взглянул.

– Ага, теперь, значит, у тебя чистые волосы… – торопливо ответила Маша: хорошо хоть Таня ничего не замечает. Они в разных душевных измерениях, чтобы почувствовать друг друга.

– Ну, ты что-о, – протянула Таня.

О какой голове может идти речь, о каких волосах и прическах, и заколках, и прочей дребедени, если вчера Денис стоял у крыльца музея, смотрел и улыбался, а сегодня мимо пробежал, будто знать не знает.

– Я голову часто мою, разве она у меня когда-нибудь бывает грязной?.. – Конечно, – поправилась Маша, – я хотела сказать, особо чистая, да.

– Лукомский, – продолжила Таня, – предложил Санчо сходить к нему в гости и обсудить «Полтаву» Пушкина. – С чего бы! – недоумевает Санчо. Ни о какой Тюриной теперь и речи быть не может. Мы ошиблись насчет его ориентации.

– Тань, перестань! – в это время прозвенел звонок, – мне надоели все ваши разговоры. Ты же видишь.

– Что вижу?!

– Что надоело.

– Знаешь ли, – Таня прищурилась, – я вижу. Но кое-что другое.

«А что?» – хотела спросить Маша, но промолчала, и зря. Так и останется неизвестным: а что же замечают другие, что могут они вообще заметить и в какой полноте.

…На большой перемене, когда Маша пила кофе, в буфет, перед самым звонком, заскочил и Денис. Он обогнул колонну и сел с противоположной стороны за другой стол, бросив сумку в ноги. И хотя Маша старалась не смотреть, она знала: лицо его было задумчивым и мрачным, а взгляд – если бы они вдруг встретились глазами – очень холодным, почти недоброжелательным.

Из буфета она выходила первая и, когда уже переступила порог, словно невзначай, оглянулась. В щелке, в узкой линии просвета между косяком и дверью, мелькнул на мгновение полутемный зал, ряд столов, стулья, белая колонна посередине, Денис. Так и запомнилось: его опущенные плечи и губы, крепко сжатые. Стакан с чаем чуть в стороне. Больше она ничего не успела рассмотреть: глотая пространство, дверь неумолимо набежала черным. И все исчезло.

Лезвие, которое Маша впервые ощутила внутри себя несколько недель назад, вновь зашевелилось, но теперь оно не просто тупо покалывало, оно было везде и во всем, оно двигалось, разрезая стенки сосудов; Маша сглотнула – лезвие прошлось по горлу; тогда она зашагала быстрее, побежала, но нигде – ни в коридоре, ни на улице, среди шумных дорог – она не могла отвлечься. Длинные ряды домов смотрели на нее пустыми окнами. Незаметно прошел час, она прогуляла целую пару, но не помнила, где именно была. Бесцельно торопилась, сворачивала в тихие переулки, чтобы вновь затем оказаться в вихре толпы на бульваре; и ни о чем не думала, вообще ни о чем.

Вернувшись в институт к последней лекции, Маша ощутила себя совсем другим человеком: тоска и тревога, свернувшись крохотным зерном, скрылись в глубине и будто отделились, теперь жил и дышал совершенно другой человек, внешний, он проявлял себя через мимику и жесты, и Маше ничего не стоило рассмеяться, ведь смеялась не совсем она. Это была лишь видимость. Более того, – такой веселой Маша никогда еще не была, она принялась рассказывать Тане анекдоты, так живо, что Таня чуть не съехала со стула на пол. «Ха-ха-ха!» – Звенело все вокруг. Даже Санчо, и тот не смог удержаться, его прорвало утомительно затяжным смехом.

Захлебывались. Все они мучительно захлебывались. Высокие волны покрывали деревья, последние островки жизни. Буря, казалось, только созревала, но в последней точке души, в невидимом основании самой себя, Маша знала и знала точно, что давно уже утонула. Вернее, случилось нечто более страшное и необратимое, чем просто смерть.