Горький шоколад

Еще старушка с балкона. Впрочем, это совсем отдельная история… Вот бы рассказать обо всем этом Нине: «Ты знаешь, хожу каждый день мимо одного дома. И всегда на балконе старушка, просто сидит, смотрит вниз, да. И вот она машет мне рукой. Однажды. Потом еще раз, ну, я решила зайти… В подъезде пахло чем-то гнилым и было темно: единственное окно между этажами закрыто газетой. Я пожалела тут же, что вошла, а сама поднимаюсь все выше и выше, будто притягивает меня что-то. Это ужасно. Я не хочу идти. И все же иду. И знаю, что не могу по-другому поступить, поздно что-то менять. А перилы деревянные, липкие, я хватаюсь за них, сдерживаю внутри себя дрожь. Вообще, в тот момент я поняла, осознала себя настолько жалкой и слабой! В обычные мгновения ты не замечаешь всего этого. Забываешь про смерть, которая не только во внешнем мире, но и внутри тебя самой. Ведь смерти в жизни намного больше, чем любви. Уж с этим не поспоришь. Так вот. Выхожу, наконец, на площадку, дверь одной из квартир раскрыта, и в проеме, в сером душном пространстве, похожем на щель, стоит та самая старушка. Волосы гладко зачесаны, губы крепко сжаты, она смотрит куда-то сквозь меня и ничего не говорит, молчит. Я тоже молчу, и только мысль, нелепая, дикая, и в то же время осязаемая, против всякой логики втягивает меня в свой внутренний вихрь: «А что если старушка умерла, давно, но при этом продолжает жить? Что, если так?» Она поднимает руку и отступает в коридор. Я прохожу следом. Так и есть: сладковатый запах земли, смешанный с чем-то давним, пыльным напоминает кладбище.

В квартире очень чисто и почти нет никакой мебели: только старый шкаф у стены и кровать, застеленная зеленым балахоном. Дверь на балкон открыта, ползет ровный гул машин. Я вижу край стула, деревянную ножку и угол сиденья, обитого красным, стертым бархатом.

– Да! – говорит старушка, и голос ее в этой тишине, вернее, в сухом неумолкающем шорохе дороги, который мы воспринимаем как тишину, звучит совсем обычно и не страшно. – Хотела рассказать, наконец.

– Это вы сидите на балконе? – Зачем-то спросила я. А про себя подумала: «Ну да, конечно, кто еще. И какая скучная, лишенная всякой цели жизнь»!

– Смотрю, – ответила она, – люблю смотреть. Все куда-то спешат, идут. Каждый день. Бессмысленный путь. Автобусы битком. На тротуарах толпы людей. Пустота каждого из них. Куда они идут и зачем?

– Ну… кто-то на работу, кто-то к друзьям… мало ли.

– Не знаю. Мне кажется, они просто все идут. Просто так. Куда глаза глядят. А почему? – и тут она замолчала.

– Почему? – спросила я.

– Потому что истины не знают. Очень простой, но важной. Мне некому больше сказать. Так получилось. Два сына погибли. Война с немцами… Сгорели в танке… И много лет прошло. Но знать нужно,.. и другим скажи, что… – тут глаза у нее словно вспыхнули: в них появилось выражение то ли тоски, то ли счастья, – мы были на верном пути.

– Как?

Тут она отворяет створку шкафа, и я вижу ряд икон, бумажных, с золотыми нарисованными нимбами, и среди них – фотографию черно-белую. Присматриваюсь.

– Да, да, – старушка качает головой, – Сталин вознесся на небо. Ему нужно молиться. Тогда он вернется, будет второе пришествие и наступит коммунизм. А ветераны – они как проводники, между людьми и ангелами связь держат. Все ведь неспроста было. Эта война и победа. Мы победили, а это самое главное…»

22.

… Солнечные лучи сочились красными струями по стене аудитории, и мир, постепенно темневший, вдруг вспыхнул ярко-красным и золотым. Тонкие стволы деревьев, оставаясь темными, точно крыло ворона, высились на фоне серых домов, раскинув изогнутые ветви.

Маша смотрела в окно, поджидала, когда кончится пара. Самое томительное: сидеть за партой, когда на улицу необратимо и медленно опускаются сумерки. Там, где днем полнотой оттенков наливались четкие формы, теперь проступали лишь бледные легкие очертания, растворенные дымкой. Фонари еще не зажгли,.. мир не стал праздничным, но будто застыл на границе страшного сна среди призрачных предметов, среди пустоты и прохладной вязкой серости, среди всего не-бывшего и не-исполненного, не-жившего. Всего несколько мгновений тоски! Но какой тоски!

Тяжело сидеть. Особенно на скучном уроке. Впрочем, нельзя разве выйти и немного пройтись? Маша отодвинула тетрадку, встала и вышла из аудитории, плотно прикрыв за собой дверь. Спустилась в раздевалку, забрала пальто. Приятная тишина тлела в институте… До конца пары еще минут пятнадцать, и слышно только, как в соседней аудитории смеются, но это далеко, взрывы смеха растворяются, точно пена, и вновь ничего нет, кроме пустых коридоров и яркой слепящей лампочки над крыльцом.

Постояв на крыльце, Маша села на верхнюю ступеньку. На улице ощущался мороз, и по колючему движению ветра ей показалось, будто летит первый снег. Она протянула руку. Но нет, лишь холодные потоки воздуха пронизывали грустный и темный город.