Горький запах осени

В синей папке мы можем прочесть несколько записей отца и дядюшки Йозефа. Нежно хранимые письма, которые родители получали. Те самые двадцать строк. Только не каждый месяц разрешалось послать эти двадцать строк и эти двадцать строк из дому получить. В такие месяцы отец прибегал к алкоголю. Начал пить тайно, стыдясь своей слабости, хотя и получал от нее некоторое утешение. Он с радостью опустошал свои запасы и, захмелев, забавлялся названиями напитков, стран, откуда они происходили, городов, которые были сновидением, звуком, столь же пьянящим, как и содержание бутылок. Напитки были из мира, что никогда не вернется, они помогали обрести состояние, которое деликатно можно было бы назвать сном, и приносили ему определенное освобождение. Он не мог и не смел признаться самому себе, как ему тяжко, как он мечтал бы отдохнуть в объятиях своей жены, жаль только, что он уже вырос из возраста, когда такой выход возможен, или хотя бы выплакаться на ее уже мертвом лоне, но и этого он не мог позволить себе, жена растревожилась бы еще больше. И вот он все чаще стал подниматься в мансарду, в мастерскую сына, которому должен был писать исключительно по-немецки, как ни противно это было, а ведь он еще понятия не имел об упомянутой мере, о так называемом Briefsperre[19], этом порождении сатанической фантазии. В мастерской он постигал работы сына и потреблял напитки. Разделять одиночество своей жены предоставил родственникам и тюремному доктору, которого терзал постоянными вопросами. Прочие друзья, что некогда с гордостью посещали гостеприимный дом на Увозе, почему-то забыли, что семья его еще не покинула.

Однажды, в один из слепяще солнечных дней позднего октября, в кабинет адвоката вошла секретарша. Она отважилась на этот шаг, несмотря на строгий запрет кому бы то ни было его беспокоить. В тот день ему было тяжко. Игра в надежду истощила его. Доктор Флидер чувствовал чисто физическое недомогание и опасался, что не выдержит до конца. Уверял себя, что это было бы непростительно, если бы и в этом он не оправдал надежд семьи. И именно в такую минуту, когда под языком у него медленно растворялась таблетка нитроглицерина, а он сам, согласно инструкции, глубоко дышал, вошла секретарша. Неужто уже ни на кого нельзя положиться? Но она отнюдь не приняла во внимание горьких попреков своего шефа, ее служебное тщание измельчили события. Она была исхудалой и измученной, много пережила, выстояла и ждала такой же выдержки от других и потому даже в столь неподходящую минуту тихо, но настойчиво объявила, что пришла женщина, которой необходимо с паном доктором побеседовать. Прежде чем он успел выставить из кабинета свою строптивую помощницу, дама, о которой было заявлено, уже входила к нему. Входила очень робко, со скромностью женщин, которые приняли за чистую монету миф о собственной ничтожности и покорились ему. Она аккуратно разгладила темную юбку костюма, помнившего лучшие времена, и легко опустилась на край предложенного ей стула. Прежде чем ошеломленный и усталый адвокат успел задать даме обычный вопрос, которым начинал разговор с новыми клиентами — чем могу быть вам полезен? — она сказала: «Я — Тихая». И стала ждать определенного отзвука. По лицу ее было видно, что она готовилась услышать нелюбезный, резкий ответ, но это совершеннейшее и непритворное неведение пана доктора обескуражило ее, по-видимому, больше, чем какие угодно нарекания и попреки. Дама расплакалась. Адвокат ждал, пока она успокоится. Не испытывал ни любопытства, ни участия — ждал. Когда дама успокоилась и поборола первое смятение и досаду, то объяснила Эминому отцу, что она мать Ладислава Тихого и что они как бы родственники, ведь ребенок, которого ждет Эма, от ее сына Ладислава.

В записях, которые были в голубой папке, отец невесть почему сделал об этой встрече такую пометку: «На это сообщение я отреагировал лишь вздохом — ах, мадам, — и вопросом, где же отец этого ребенка, если мать в панкрацкой тюрьме. На это пани Тихая ответила, что ее сына и мужа в связи с Гейдрихом казнили. Больше я уже ни о чем не спрашивал».