Горький запах осени

Тот последний час, который Анделе пришлось провести в конторе — неприглядной и унылой, как все конторы на свете, — да, этот последний час она действительно работала. То есть дала себе труд посвятить меня в таинства бухгалтерского учета, который был на нее возложен. Должна признаться, что я испытывала соблазн сообщить ей, что знаю в этом толк и что дневной баланс я уже подвела без ее помощи. Но мне стало жаль ее: она была так молода и так твердо уверена в своих достоинствах. А впрочем, для того, чтобы убедиться, что в этих делах я разбираюсь много лучше, ей понадобится не более недели, если, конечно, она сама что-то смыслит в бухгалтерии. Так зачем же в конце рабочего дня перед часом супружеских радостей портить ей настроение?

Можно представить себе, как вечером после «телека» она свернется клубочком в объятиях своего капитана и начнет ему рассказывать, какая у нее потеха со старой бабкой. А он скажет: «Ну, прелесть моя, теперь помолчи». Она и впрямь какое-то время помолчит, потому что эта ночная минутка — единственное, что у них есть на свете. Но затем, когда уже будет способна щебетать, а он со смаком закурит сигарету и станет думать бог весть о чем, скорей всего о том, как растет счет в сберкассе, она начнет выкладывать истории из моей жизни.

Мне сделалось не по себе. Я приняла дорминал, утешение одиноких женщин.

В первый послевоенный год весна выдалась исключительно ранней. Впрочем, на это мало кто обращал внимание — все торопились, что-то учреждали, работали с яростной ненасытностью романтиков. Никто не думал о погоде, кроме людей очень старых, сидевших на солнышке в проникновенной грусти оттого, что они безнадежно одиноки, или в отрадном умилении над тем, что жизнь делает им такой подарок — дает погреть старые косточки, полюбоваться на тюльпаны, в тот год как никогда нарядные, и на сирень, бушевавшую всюду, словно бы в память о великолепных гроздьях, расцветавших весной сорок пятого.

На троицу — два выходных в чудеснейшую пору — жара стояла прямо изнуряющая, вода во Влтаве, тогда еще довольно чистой, казалась подогретой, лениво замерла на солнцепеке. Если верить дневнику тети Клары, — «своих не нажили, вы — дети наши», — в троицын день была теплынь, как бывало когда-то в мирное время. «Уже к полудню первого дня мая, который теперь считают большим праздником, приехали девочки и пошли с Ладичком на Сазаву — купаться. Но вода по сравнению с воздухом была необычайно холодна, так что Ладичек, хоть и загоревший, получил легкий катар дыхательных путей. К обеду подавали жареных цыплят с французским и кочанным салатом, а на второй день запекли в духовке телячью печень. Что говорить, нынешнее поколение готово умять что угодно — только бы побольше. Уж эта война…»

Да, тетя Клара пристрастилась к скрупулезной регистрации событий дня, особое внимание уделяя становлению личности внучатого племянника. Когда его мать, немного раздраженная теткиным старомодным педантизмом, смеялась, та, предостерегающе подняв палец, говорила, удивленно глядя на племянницу:

— Милая, ты, как мать, должна подобные вещи приветствовать. В один прекрасный день останешься одна — таков закон природы, — тогда к моим, как ты говоришь, курьезным замечаниям возвратишься с большой охотой, можешь мне поверить. После кончины твоего дорогого дяди я находила утешение только в дневниках, которые вела во время свадебного путешествия и первых лет замужества. Как знать, может быть, через много лет и ты помянешь меня добрым словом, когда прочтешь, как Ладичек сказал бабушке Кларе в первый раз «спасибо».