Горький запах осени

Ирене никак не удавалось заиметь ребенка. После первого мертворожденного был второй, проживший всего несколько минут. Дважды готовила свекровь торжественную встречу и приданое. Могло это способствовать любви и уважению к снохе? Конечно, нет. Сочувствие, безусловно, было. Глубочайшее. К Иржи. Но он куда более жалел грустившую жену, чем горевал о сыне, и это уязвляло пани Флидерову. Врачи относили подобные неудачи на счет пребывания Ирены в концлагере и советовали не искушать судьбу. Свекровь Ирены в отличие от медицинской науки приписывала это несовместимости союза Иржи и Ирены и коварству провидения вообще.

Было это со стороны пани Флидеровой жестоко? Пожалуй, даже нет. Просто ей не довелось постичь определенные движущие пружины человеческих отношений — они остались за пределами ее опыта и ее понимания.

В довершение полученного Флидерами нравственного шока Ирена из больницы ребенка привезла — хорошего, здорового ребенка. Только не своего, а рожденного бог весть кем.

Современным читателям следует помнить, что в марте сорок восьмого года, богатого, как известно из истории, всякого рода кардинальными переворотами, к вопросам усыновления или удочерения подходили далеко не так ригористично, как теперь. Две матери договорились между собой… остальное — скрепя сердце — взял на себя адвокат Флидер.

Надо сказать, что Иржи с Иреной не проявили в этом вопросе ни капли дипломатии. Сын сразу выложил все матери, как только они вышли из родильного дома на улице Лондонской. Предложил выпить чашку шоколада — был довольно холодный и ветреный мартовский день — в красивеньком зальце кондитера Мышака. Это было неуместно и необдуманно. К тому же там ее, растерянную и лишенную последней надежды дождаться внука («чужого никогда не буду считать своим» — так она заявила), покинул и под смехотворным предлогом, что ему надо в школу, как нашкодивший мальчишка, убежал.

На шоколаде, который заказала пани Флидерова, в надежде ощутить хоть отблеск прежних золотых деньков, образовалась противная пенка. Пани Флидерова решительно отодвинула чашку и поспешила в контору мужа. Застала его, как обычно в эти послевоенные годы, в чисто убранном кабинете, уже не вызывавшего ни доверия, ни респекта, над томиком своего излюбленного Шекспира. Со сдержанным выражением хорошо владеющего собой человека, привыкшего сносить надругательства судьбы, он выслушал сетования супруги и, казалось, ничему не удивился. Словно уже все знал заранее, или предполагал нечто подобное, или вообще был к этому совершенно равнодушен.

Он положил свою холеную руку на женино колено — прикрытое английской фланелью синего тона благородной густоты — и убаюкивающе вкрадчиво задекламировал:

Мы дни за днями шепчем: «Завтра, завтра».
Так тихими шагами жизнь ползет
К последней недописанной странице.
Оказывается, что все «вчера»
Нам сзади освещали путь к могиле.
Конец, конец, огарок догорел!
Жизнь — только тень, она — актер на сцене.
Сыграл свой час, побегал, пошумел —
И был таков. Жизнь — сказка в пересказе
Глупца. Она полна трескучих слов
И ничего не значит…

[28]

— Перестань!.. — крикнула пани Флидерова таким голосом, какого муж у нее никогда еще не слышал, и даже привскочила с кресла, словно испугалась, что он обезумел, или вдруг прониклась к нему нестерпимой ненавистью за то, что он над ней, над своей женой, позволил себе насмехаться.

А он, словно ничего особенного не заметив, словно не услышав этого исторгнутого болью «Перестань!..», вежливо улыбнулся и предложил пойти домой.

Вечером он на вопрос своей жены и тети Клары, действительно ли ему безразличны безрассудство молодых, отвечал многословно. Кое-что из сказанного было умно, но это были не те слова, которые хотели услышать обе женщины, так глубоко уязвленные, беспомощные и обманутые в своих ожиданиях.

Он говорил о том, что они стары (как будто это без него не было известно), что дети идут своим путем (как будто увести их с ложного пути не было долгом родителей)…

Когда он спросил, почему дамы полагают, что путь детей ложен, они, ослепленные негодованием, не нашлись что ответить — ну можно ли доказывать вещи до такой степени очевидные?

— Взять ребенка!.. Чужого ребенка!.. — стонала пани Флидерова.

— Ни один ребенок не бывает чужим. Взяли младенца, воспитают его, как считают нужным, и он будет их ребенком, — провозгласил пан Флидер.

Жена зло рассмеялась:

— Ты думаешь? Мы тоже воспитали детей. Двоих. Как считали нужным. Были они нашими? Конечно. А теперь? Скажи на милость, что теперь?..

— Вот тебе, милая, — ответил муж с несокрушимой логикой виднейшего пражского адвоката, — еще один аргумент в пользу того, чтобы признать своим не нашего ребенка, если уж с нашими ты потерпела фиаско.