Горький запах осени

Эма готова была рассмеяться, увидев эту процессию. Они, казалось, соскочили с киноленты плохого режиссера, изящные и нелепые. И как им объяснить, что это их мероприятие никому не нужно? Не только потому, что пани Тихая хочет умереть, а потому, что ни одно светило не смогло бы в этом случае помочь. А выражение их лиц, и поведение, и весь их облик — действительно как из другого мира. И как такое еще возможно? Однако долго размышлять над этим Эма не могла — они стояли перед ней с сочувственными минами, явно желая деликатно не заметить слишком ничтожную роль своей дочери в лечении пациентки. Но тут они были очень несправедливы к Эме. Они бы ужаснулись, если б только знали, что она думает, что чувствует, когда не менее двух раз на дню заходит к своей свекрови. Постоит над ней, поправит подушку, подаст питье, погладит ее руку и тщетно, до отчаяния тщетно, пытается найти в этом лице, застывшем маской необычного спокойствия, черты оплакиваемого возлюбленного — или, может быть, своего сына, — ведь пани Тихая приходилась матерью Ладиславу. А тут еще этот визит… Конечно, он был проявлением искреннего сочувствия — к пани Тихой всегда относились с симпатией и уважением, — но у нее-то уж давно не оставалось интереса ни к чему…

Эма должна была пообещать, что положит ей в гроб фотографии большого и маленького Ладислава. Больная еще попросила распашонку, в которой первый раз принесли к ней новорожденного сына и которую она потом надела на внука, когда в первый раз пришла к Флидерам.

Эма послушно все исполнила. В тот вечер она не могла уйти, осталась в клинике. Больничный распорядок, этика поведения врача помогали ей сдерживаться, а то она бы плакала, как брошенный, беспомощный ребенок, и все из-за той крошечной младенческой распашонки. Впрочем, это не совсем так. Не в этой светлой распашонке с вышитым петушком заключалась суть — а в Ладиславе, в маленьком Ладе, в Эме, в том, что же будет, когда сын вырастет, а она состарится, как мать Ладислава и ее собственная мать, и жизнь, скорей всего, так же бесповоротно отринет ее, как тех людей, с которыми она провела, вероятно, самую лучшую пору своей жизни, которых любила и, бесспорно, любит, но которые уже стали ей чужды и будили прежде всего сострадание. Это она считала чудовищным, вот потому-то (вернее, еще и потому) она так плакала.

Ко времени, когда родные готовились послушать мнение маститого профессора, Эма уже овладела собой и неуместно громко начала излагать свою точку зрения на состояние свекрови. Участвовать во встрече с профессором отказалась, объясняя это тем, что начинающей медичке неудобно присутствовать при беседе корифея медицины с ее родственниками. В действительности же ей претили эти специалисты старой школы. Но, зная, насколько бесполезно объяснять своим родным обязанности врача в народно-демократическом государстве и права пациента, предпочла уйти.

Она должна была увидеться с Иреной, которой обещала привести Ладика. Они собирались в кино на какой-то диснеевский пустячок, очень забавлявший детей и заражавший ребячьим восторгом и взрослых.

Профессор отнесся к родственникам пациентки тепло и участливо. Не стал скрывать, что состояние пани Тихой внушает серьезные опасения, подчеркнул губительное влияние ее апатии и тактично напомнил о возрасте и испытаниях, выпавших в войну на долю каждого. Он не ошибся. Пани Тихая умерла на следующий день, не выпуская из рук фотографий сына и внука. Сестра сказала, что не успела даже поднести ей воду, которую налила в стакан.

Весной сорок восьмого года ушла из жизни Эмина мать, и тут же после нее — тетя Клара. Ушли, так сказать, рука об руку, что, разумеется, звучит кощунственно, хотя является лишь констатацией факта: вторая пережила первую всего на неделю. Это было прискорбное событие.

Понятно, столь трагическое стечение обстоятельств не могло не вывести из колеи и человека, со всем смирившегося, каким был пан Флидер, и людей, закаленных в жизненных испытаниях, таких, как Эма, Иржи и Ирена.

Можно было бы сказать, что пани Флидерова — как и ушедшая следом тетя Клара — не пережила того, что дети обманули ее надежды. Эме было непонятно, даже смешно, неукротимое стремление матери заставить их с братом жить в соответствии с ее представлениями или по выношенной ею модели. Она с отцом, бесспорно, жертвовала ради детей всем, из-за детей страдала, но почему же не признать простой и очевидный факт: Эма и Иржи — взрослые и время теперь иное. Что же касается единственной опоры, которую Эмина мать по праву искала в своем муже, то ее никогда и не было. В дни безмятежного спокойствия этого не замечаешь, как утверждала она в своей «последней попытке воззвать к нему» — так пани Флидерова определила тот происшедший между ними знаменательный разговор.

Спровоцирован он был, конечно же, Иреной — ее шалыми выходками — и тем, что с пани Флидеровой случился тогда легкий обморок.