Горький запах осени

Случилось это вскоре после того, как пришло то прочувствованное и волнующее письмо. У адресатов оно вызвало противоречивые реакции. У Эмы — острый прилив жалости и ощущение своей вины и одиночества. Иржи воспринял новость с примиряющей снисходительностью и чувством облегчения (в нем Иржи не признавался даже себе), считая, что отец в известном смысле прав: осиротевшее дитя прошлой эпохи, он никогда не смог бы принять новый уклад жизни у себя на родине, и потому лучше, если из далека, из спасительного далека во времени и расстоянии, будет вспоминать о ней с нежностью и сладкой болью. А здесь — здесь нечто подобное будет происходить с его детьми: они смогут вспоминать об отце с любовью, а еще неизвестно, как сложились бы их отношения, останься он на родине, — кроме ненужной горечи это ничего бы не дало. И Иржи думал о решении своего прозорливого родителя с чем-то вроде признательности. Никто и не предполагал, как будет им недоставать отца, и никто не задумывался над тем — взрослые так слепы и тупы, когда дело касается ребенка, — как это воспримет внук.

Эма жила на набережной в доме, который, прихотью модерна конца девятнадцатого века, построили в стиле голландского Ренессанса. В двухкомнатной квартире из просторной кухни виден был двор — кухни здесь, конечно, не могли идти в сравнение с гордым визави барочного дома «У луны и солнца», где было даже помещение для прислуги, не столь спартански скудное, как бывают обычно каморки такого рода, а с окном, откуда открывался вид на шпили староместских храмов.

В комнатах, где из окон открывалась величавая панорама Праги и хорошо просматривался сияющий сметанной белизной отцовский дом, нашли приют столовая красного дерева и кабинет Эминого прапрадеда. Вот так и получилось, что — по замечанию Ирены — мебель из приданого отважной прапрабабки, которая как раз на этой набережной (быть может, даже в тех местах, где модерн конца века возвел свои дорогостоящие дома) была свидетелем обстрела Староместских мельниц и в своей столовой, обставленной этой мебелью, оказывала вместе с мужем помощь раненым, вот так и получилось, что эта мебель вернулась туда, где ей по праву надлежало быть, а праправнучка Эма посвятила себя традиционной для их семьи медицине. Наде это казалось знаменательным, Эме — забавным, а Ирене — шутливым подтверждением той истины, что ничто в мире не исчезает и в конечном счете возвращается на круги своя. Иного взгляда на сей счет придерживался Ладя. Ему очень недоставало дедушки. Когда вечером в сочельник вместо деда — правда, никто и не обещал Ладе, что он придет, но никто и не нашел в себе мужества сказать мальчику, что дедушка уже не вернется, — итак, когда вместо ожидаемого деда прибыл короб с великолепными подарками и Эма, по недоумию взрослых, пыталась привлечь внимание сына к шоколадкам, тот преподнес матери негаданный сюрприз: шоколад в коробке с премилым лубочным изображением швейцарского рождества швырнул себе под ноги, придавил каблуком к кафелю пола и, крикнув: «Какал я на этот шоколад!..» — так он и заявил, — выбежал из кухни. Когда через некоторое время Эма пыталась найти его, чтобы как-то покончить с неприятным инцидентом, мальчика в квартире не оказалось; исчезло также его зимнее пальто, старенькая плюшевая собачка, два игрушечных автомобиля, подаренных дедом… помимо этого, обнаружилась пропажа книжки с картинками о медведе, которого лишали права быть медведем, и, наконец, как ни странно, — школьного ранца.