Горький запах осени

А тут, у этой детской больницы, царил столь желанный покой — рядом с ней был небольшой парк с храмом, возводить который бедному строителю, должно быть, помогал сам дьявол. По соседству с ней стояло несколько научных учреждений, и весь этот квартал был овеян каким-то убаюкивающим таинством множества историй, которые происходили или уже окончились за скучными фасадами домов. Я вспомнила своего брата Пршемысла и Яна Евангелисту Ермана. Стало грустно. И не только из-за брата, но и оттого, что я была глупой девчонкой и не смогла хоть немного ближе узнать Яна Евангелисту, а ведь он был…

Война научила нас не строить планов на ближайшее будущее, а думать лишь о завтрашнем дне или уже о том отдаленном, что наступит после войны, но он казался сном, в который не веришь, который никогда не сбудется, — над ним можно только подшучивать, чтобы не надо было плакать.

В те годы мы научились приспосабливаться, считаться с необычными обстоятельствами и нежданными переменами и находить какие-то лазейки — иначе просто не выжили бы. И мне долго казалось, что нас не так-то просто выбить из колеи.

Однако за это умение приспосабливаться к различным ситуациям нам приходилось платить сторицей, и чем я делаюсь старше, тем эта плата представляется мне более жестокой и несправедливой. Эта наша «непостижимая приспосабливаемость» — по выражению Эминой мамы — явно коробила пожилых людей, но они склонны были объяснить ее отсутствием — в какой-то мере даже оправданным в условиях войны — твердого характера.

Пани Флидерова принадлежала к тому поколению и к той социальной среде, которой не было нужды приспосабливаться, ибо сама среда приспосабливалась к ним — к их требованиям и взглядам, причем касающимся именно этого воспетого твердого характера. Она прекрасно знала, что возможно и что невозможно, и в минуту, когда обещала мужу верность, могла с точностью предугадать — если, конечно, это не унижало ее морально, — что сулит ей будущее: когда, например, она получит норковое манто вместо ондатрового, какое досталось ей еще от матери.

Все казалось достижимо и просто, и вдруг все пошло прахом. Ни Эме, ни Иренке, ни мне негде было обрести это спокойствие запланированной жизни, да она, скорей, всего, была бы нам в тягость, эта хваленая жизненная модель, которая никогда не станет нашей моделью. И надо сознаться, что над этой милой, доброй женщиной мы тайком подтрунивали, считая ее ужасно наивной, но при этом не понимали, что мы тоже наивны, и еще как наивны!