Горький запах осени

Возможно, это в самом деле так и где-то в научном мире существует признанная величина — мой брат Пршемысл, но значит ли это что-нибудь для меня? Я не смогла бы ответить на этот вопрос, все это было слишком давно и слишком жестоко, хотя жестокость случившегося я тогда, к счастью, не осознавала, она пронзила меня лишь сейчас и именно устами Яна Евангелисты, в этом просто оборудованном, безликом кабинете пани доцента Эмы Флидеровой, которую я знаю почти всю свою жизнь и которая, без сомнения, гораздо больше моя сестра, чем Пршемысл был братом или мог бы им быть.

Я ощутила крепкое пожатие руки — это было приятно, но излишне. На меня уже безнадежно наползало чувство одиночества, которое я впитала с молоком матери. И в который раз — у меня ведь свой опыт с детьми и их отношениями — задалась все тем же мучительным вопросом: а так ли уж важно вообще иметь брата или сестру, когда подчас чужие люди…

Эма долго не возвращалась. Ерман, поняв, что я никудышная слушательница, перестал рассказывать свои истории. Мы сидели и молчали, в открытые окна врывались крики оголтелых стрижей и запах лип.

ЧАСТНЫЕ ПИСЬМА

(В дополнение ко второму свидетельству о жизни Эмы Флидеровой)

Ладислав Флидер благополучно рос в семье своего дяди под вольным небом мамы Ирены. Родной матери говорил: «Эма» — с пытливым выражением маленького мужчины, желающего не только проверить, как воспринимается такое обращение, но и постичь сущность дамы, про которую все говорили, что она его мать. Он тоже это знал, но совершенно этому не верил. Вернее, не имел оснований считать это вздорное утверждение правдой. Самое удивительное, что взрослые знали о таком извращении понятий их подопечным, оно даже казалось им забавным. На традиционных воскресных обедах у Ирены, когда с невероятным гамом и веселой возней проходили детские праздники (Надежда тоже приводила туда своих детей), чуть ли не в умилении смотрели, как степенный человечек Ладислав сосредоточенно разговаривает с Эмой. В ее обращении с ним неуловимо присутствовала профессиональная манера врача, желающего получить возможно более полную информацию от ребенка, чтоб руководствоваться ею при лечении. Однако, как ни странно, в этом случае ей не удавалось — а возможно, и не приходило в голову, ведь Ладислав был, по всей видимости, счастлив и благополучен — получать необходимую информацию об образе мыслей и чувствах ребенка, сперва восьмилетнего, потом десятилетнего… и так вплоть до поры, пока он не стал взрослым. Никто не ломал голову над тем, почему Ладислав живет в семье дяди. Не договариваясь и не размышляя, успокоились на мысли, что невестка Эмы взяла к себе племянника по ее просьбе. Рождественский побег из дома, поблекнув в памяти взрослых, представлялся уже как незначащий каприз довольно избалованного мальчугана. К тому же у взрослых всегда были и есть другие, важные, чрезвычайно важные заботы.