Горький запах осени

К утру, когда уж стало ясно, что кризис у девчушки миновал, пришел Ян Евангелиста. Рассказывал, что ты ему писала о намерении забрать Павла к себе. Я уж достаточно живу на свете и видела немало странных жизненных коллизий в людском муравейнике, так что не удивляюсь твоему намерению и не спрашиваю, для чего ты это делаешь. Вероятно, у тебя есть к тому основания. Наверное, это любовь, попытка вернуть прошлое… Но, Надя, милая, вернуть ничего нельзя. К чему ты хочешь возвратиться? Что рассчитываешь найти в Павле? Ведь он уже не тот, который тебя покорил, которого ты любила и, боюсь, любишь до сих пор. Он и не тот, который тебя бросил, и не тот, которого ты хочешь в нем найти. Если же думаешь, что заботиться о нем — твой долг, то в равной степени жестоко ошибаешься. Уверяю тебя. Ты можешь сказать, вот, рассуждает о долге и дает советы, когда сама забывала о долге и перед ребенком, и перед родителями, преследовала только собственные цели… Наверно, ты права в том, что я не должна давать советов. Знаю, что нельзя было напортить себе в жизни больше, чем это сделала я. Нет, не перечисляй, пожалуйста, сколько я успела, чего достигла, какой вклад внесла… Это, конечно, и полезно, и хорошо, но я бы отдала все это лишь за то, чтобы стать Ладику таким же близким человеком, как Ирена. Это я тоже поняла, когда сидела ночью у постели той девчушки. Я над своей мамой смеялась — мысленно, разумеется, — когда она, вздыхая, говорила, что после сорока время начинает лететь, пани Тихая к этому добавляла, что после пятидесяти дает себя знать каждый прожитой год, после шестидесяти — каждый месяц. Я стараюсь не думать о том, как буду жить, когда придется выходить на пенсию. Без клиники, без своих детей… Кроме них, у меня нет ничего и никогда ничего не будет — грядущее мне представляется длинным, ярко освещенным, но совершенно пустым коридором. Еще и потому, моя дорогая подруга молодости, мне хочется замолвить слово о Яне Евангелисте. Лучшего мужа тебе не найти. Он и помог бы разрешить твои проблемы с Павлом. Пренебреги на время материнским долгом и хоть немножечко подумай о себе, пока не поздно… Сестра меня зовет, продолжу вечером.

О Павле Моравеке все говорили, что это — «муж до ненастья». Никто не спрашивал, что думает об этом его жена, Надежда. Она любила его и о ненастье не хотела думать. Ненастье же мало-помалу сгустилось у нее над головой и растянулось на бесконечную череду дней, переходящих в ночи.

Некоторые — в особенности старики, — сочувствовавшие молодежи, говорили, что пора пришла суровая, не понимали их дружных песен, воодушевления, стремления вперед и все вперед. Те, кто окружал Павла и ему подобных — типа Иржи Флидера, Эмы и в какой-то степени Ирены, — мчались по эпохе, как сорвавшиеся кони. Все время в действии — а иногда и в аффекте. Представляли себе мир и людей глиной, которую надо формовать — и блестящий результат не замедлит явиться. Настолько они были полны веры. Но старики говорили, что это наивно.

Надеждина свекровь, пани Моравкова, не радовалась продвижению своего сына. Она еще мирилась с тем, что он пожертвует годом ради получения аттестата зрелости — если уж потерял столько времени в войну и всегда хотел учиться, пусть годок поучится. Потом опять пойдет на фабрику. Последнее было для нее самоочевидным фактом, и ей казалось, это столь же очевидно для других, не говоря уже о Павле. Так что, когда Надя объявила, что Павла, ее Павла, — голос Нади звенел гордостью — направляют на учебу в институт, взглянула на нее добрая пани Моравкова с некоторой опаской. И тут же, как привыкла у себя на влтавском берегу переговариваться с соседкой через два забора, начала кричать (это еще не был крик возмущения, а лишь попытка внести ясность):

— Вы, я гляжу, все рехнулись! Павла учиться отправляют — а ты что? Будешь, как клуша, тютькаться с его ребятами, гладить ему рубахи, ждать, пока из него выйдет пан, а тогда станешь ему нехороша, потому как если человек нюхнет из ихней кормушки (едва ли она могла объяснить снохе, кого подразумевала под словом «ихней» — господ разве, но с ними мы покончили), так он, считай, пропал. Павел был честный работяга и должен свою линию держать. Сгодится ли еще он на учебу? А вас кормить будет кто?

Надежда отвечала — государство.

Теперь уже пани Моравкова кричала грубо и озлобленно, что это срамота, чтоб государство посылало на дармовую учебу, когда отец не воевал и Павел воротился целым.

— А еще вот что знай, — кричала пани Моравкова, — денег от государства вам не хватит, сколько ни крутись, и будешь ты сидеть барыней, брать с государства вспомоществование за мужика, который и работать-то не ходит!