Горький запах осени

С чувствами происходит то же, что и с человеческим зародышем. Он в нас. Запустил свои корешки обычно нежданно-негаданно, а уж потом, слегка злорадствуя, созревает. Набирается сил в тишине и покое материнского лона. В урочный час, не внимая стонам, появляется на свет. И вот он, ребенок, настоящий человек, пусть еще маленький и на вид совсем беспомощный. А потом он уже растет независимо от родителей, хотя очень нуждается в них, а они — в нем. То же происходит и с необыкновенно сильными чувствами. Они ждут, созревая в тиши разума и сердца какое-то время без адресата. Пока что это только чувства. Определенно направленные, глубокие, но до поры до времени затаенные. Когда наступит их час, они отыщут и человека, которому предназначены и который предназначен им. Так бывает, конечно, в исключительных случаях, но так было с Эмой.

Молодой человек, который ввел ее этим вечером в общество, рано покинул веселую компанию. Возвращался домой один. Такого конца он не предвидел, не намечал, в худшем случае опасался, допуская мысль, что писатель Славный может стать его погубителем. При таком исходе пусть тяжело, но он перенес бы свой позор — это казалось бы ему более оправданным. Но то, что произошло, было банально, а значит, смешно, значит, несерьезно. Что ж, пришлось смириться. Его самолюбию нанесена явная пощечина. Тогда вошла в моду — согласно маховскому «Маю» «на лице улыбки тень, глубокая в душе печаль» — подобающая маска легкого цинизма, под которой таилась сердечная мука. Время трагедий еще не наступило. Поскольку молодой человек был действительно всесторонне талантлив, можно предположить, что у него достало таланта и по части потерь и находок, а стало быть, в скором времени он утешился или хотя бы понял, что в жизни есть более заманчивые возможности, чем служить капризным девицам.

Однако в нашем свидетельстве он не будет играть никакой роли, и потому милостиво оставим его.

Когда и как вернулась Эма домой в тот вечер, мне не удалось установить. Сама она никогда о том не говорила. Да и в семье не сохранилось воспоминания о возмутительно позднем ее приходе. У Эмы был предел — десять часов, и ни минутой позже. Предполагаю, однако, что в тот вечер она значительно преступила эту грань.

Отец был во Франции, а мать за ужином жаловалась на мигрень. А это значило — несколько порошков, опущенные жалюзи, покой. Эма, по-видимому, воротилась в предрассветный призрачный час умирающих жемчужин. Вы знаете, как великолепен летний рассвет на пражских островах и как завораживает Влтава.

В конце июня этого же года Эма окончила с отличием гимназию. После каникул, приятно проведенных в увлекательной переписке с подругами и другом — с ним прежде всего, — она вернулась в конце сентября в Прагу и поступила на юридический факультет. В обществе ее друзей это вызвало удивление, более того — негодование. Ведь все уже давно привыкли к мысли, что она займется изучением истории искусств, или, как тогда говорили, «кунстисторией». Эта профессия считалась в те поры блистательной и главным образом вовлекала в свою орбиту барышень из хороших семей. Это шло им к лицу, было своего рода приданым. Умудренные пожилые люди считали эту сферу как нельзя более подходящей для утонченных девушек. Она давала вполне надежную поруку, что им будет привито чувство прекрасного, вкус и вообще некая изысканность, столь необходимые для матери, воспитательницы будущего поколения и хранительницы национальных традиций.

Неожиданное Эмино решение было воспринято семьей как повиновение воле и желанию отца. Он держал прибыльную юридическую контору, оказывавшую услуги международной торговле, и было бы весьма досадно, если бы она со временем попала в чужие руки.